Созвездие смыслов: философские рассказы и притчи - страница 10

На первый взгляд, это греет душу: любовь к Богу и ближнему – два луча, что сходятся в одной точке. Но вот Дунс Скот врывается с холодной ясностью: Primam Naturam amare se est idem Naturae Primae – «Любить себя для Первой Природы есть сама Первая Природа». Бог любит Себя как суть Своей природы. А человек? Удалённый от центра, он едва способен любить себя – его любовь тускла, как свет, что тонет в тумане. Чем дальше от Prima Natura, тем слабее amare se, тем меньше в нём любви вообще.

Иисус же бросает вызов: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем, всей душой, всей мыслью… и ближнего твоего, как самого себя» (Мф. 22:38–39). Просто? Нет, невыполнимо. Как возлюбить Бога всей полнотой, если способность любить себя – основа заповеди – почти угасла в отдалении от Него? Первая заповедь – стержень, но она же и пропасть: человек, лишённый божественной интенсивности amare se, не может дотянуться до центра. Вторая – «как самого себя» – висит в воздухе: что любить в ближнем, если себя едва различаешь?

Схемы Ладыженского и Толстого кажутся близнецами, но трещина между ними – в акценте. Учитель ставит Бога первым, а любовь к людям – следствием. Но если любовь к Богу – это amare se Первой Природы, как научиться ей через любовь к другим? Можно ли, двигаясь по окружности, приблизиться к центру, или это лишь иллюзия движения – круг, где каждый шаг оставляет тебя на месте? Скот молчит, Евангелие ждёт ответа, а круг всё кружится – без начала и конца.

Муза поэта – как баба капризная, перефразируя Маяковского, играет нечестно. Она то ли шалунья с Парнаса, то ли тройная загадка: сперва осыпает откровением, будто с небес, затем капризничает, хлопая дверью вдохновения, а после манит, как Ewig-Weibliche, вечная женственность, что зовёт к себе и ускользает. Поэт слепнет от её игр, а она смеётся, прячась за строками. Неужели так трудно разглядеть её проказы? В одном стихе она дуется, в другом – сияет, но всё это – театр, где доказательств не требуется. Всё просто, да не совсем.

Владимир Топоров, мудрец слова, видел в ней и тёмную сторону – вредоносность. Муза не только вдохновляет, но и истощает, оставляя поэта в пыли его же рифм. Берегись, путник Парнаса: её каприз – это не просто игра, а ветер, что сдувает тебя с обрыва. И всё же, не будем слишком строги – пусть резвится, шалунья.

А люди? Учёные твердят, что жизнь выползла из грязевых луж, но утешим себя: из чистых, конечно. Библия проще говорит: из красной глины слепил Всевышний Адама и поселил в Раю. Глина – наш исток, и в ней же – наша слабость. Господь изощрён, как заметил один физик, но не злонамерен. Муза ли лепит поэта из той же глины, капризничая над его судьбой, или он сам себя творит, гоняясь за её тенью?

И всё-таки, среди этих дум, не запрещайте блины. Пусть хоть они останутся невинной радостью – круглые, как мир, и тёплые, как надежда.

В крещенский вечер, у камина, где треск дров вплетался в тишину, Мессир склонялся над стихом Ригведы:

apsvantaramṛtamapsu bheṣajamapāmuta praśastaye | devābhavata vājinaḥ ||

«В водах – амрита, в водах – целебный бальзам, воздайте им хвалу, о боги, будьте колесницею!» – так он перевёл, шепча строки, что струились, как река. Перевод Елизаренковой – «мужественны» для vājinaḥ – казался ему тусклым, мимо сути. Нет, здесь vājinaḥ – это Меркава, божественная колесница, что несёт через воды не просто силу, а саму тайну бытия. Воды Крещения, воды Ригведы – одна стихия, где амрита и хвала сливаются в движении к центру.