Созвездие смыслов: философские рассказы и притчи - страница 9

Монашество же, при всем уважении к искренности многих его последователей, часто выглядит как человеческая сеть, раскинутая в надежде поймать Божественное или, быть может, удержать тех, кого Дух уже коснулся и отпустил на волю. Но разве орлу нужна клетка, чтобы научиться летать? Разве реке нужно русло, вырытое лопатой, если она сама может проложить себе путь к океану? Разве те, кто напрямую избран Духом, кто слышит Его голос без суфлеров и переводчиков, нуждаются в стенах, правилах и надзоре, чтобы быть собой, чтобы исполнять свое предназначение?

Мария Сабина жила и служила в миру, имела детей, знала горести и радости обычной жизни, но при этом оставалась порталом в священное. Ее жизнь – вызов идее, что святость требует изоляции и формального отречения. Ее пример показывает нам, что самые мощные проводники Духа могут выглядеть как простые крестьянки, а самые глубокие откровения могут приходить не в тиши келий, а в вихре шаманского пения под покровом ночи, в союзе с древней мудростью земли.

Избрание не нуждается в костылях человеческих институтов. Оно либо есть – и тогда горит неугасимым пламенем, освещая путь себе и другим, либо его нет – и тогда никакие стены и уставы не смогут его создать, а лишь имитировать его тень. Стезя избранных без кельи – это путь доверия прямому водительству Духа, путь свободы и огромной ответственности, где единственным уставом становится любовь, а единственным судьей – сама Истина.

В 252 году, в сыром полумраке римских катакомб, где факелы отбрасывали дрожащие тени на стены, а запах земли смешивался с дымом, собрались на агапию. Корнилий, с руками, огрубевшими от гонений, поднёс каменную чашу – тяжёлую, с вырезанными узорами: Крест, Лоза, Агнец. Вино в ней, пресуществлённое, из лигурийских виноградников, горело на языке, как память о чём-то вечном. Он возгласил: Beati qui ad cenam nuptiarum Agni vocati sunt! – слова Апокалипсиса, острые, как нож. «Аминь», – выдохнул тот, кто пил, и в тот миг чаша стала больше, чем сосуд: «белый камень» с новым именем, «Кифа» – основа, что не от мира сего.

Евхаристия тех дней была quinta essentia – пятой стихией, дыханием конца времён. В катакомбах, под гнётом империи, Церковь мучеников жила Апокалипсисом: ότι χρόνος οὐκέτι ἔσται – «времени больше не будет» (Апок. 10:6). Каждая чаша, каждый глоток – шаг к брачной Вечере Агнца, где история сгорала, как пергамент в огне. Войны, чума, гонения? «Их приговор почти произнесён», – шептала Ахматова, но ужас был не в них, а в беге времени, что тащил всех к краю.

А потом Церковь поднялась из катакомб, надела златотканые ризы и стала государственной. Евхаристия изменилась: каменные чаши сменились серебром, а апокалиптический жар остыл. Ужас перед историей, тот terror of history, что гнал мучеников к концу времён, уступил место странному желанию – растянуть театр, где актёры спотыкаются, а пьеса давно потеряла смысл. Вместо «времени больше не будет» зазвучало: «пусть длится ещё». Но каменная чаша Корнилия всё помнила – и Лозу, и Агнца, и эхо слов, что не заглушить ни золотом, ни веком.

Митрофан Ладыженский однажды поведал об учении Отца Церкви: представь Бога в центре круга, а людей – по его окружности. Чем ближе любовью к Богу, тем ближе и к другим, идущим к тому же центру. Толстой, выслушав, задумался, полистал тетрадь и показал набросок: «Чем ближе любовью к людям, тем ближе к Богу». Схемы почти совпали – круг тот же, лишь пути разные.