Средство от горя - страница 2

Сойдя с самолета и отправившись в лабораторию к Дейссероту, я чувствовал, что нахожусь в конце пути. Я потратил годы на подавление своего горя, уехав в далекий город. Я был слишком связан со своим горем, ассоциировал себя с ним так, что идея уйти от него казалась мне такой же невероятной, как сбрасывание собственной кожи.

Как я теперь понимаю, поиск возможных способов лечения во многом был продиктован не только надеждой «справиться» с горем, но и желанием удержать его. Разыскивая решение, я лелеял свое горе. Действительно ли я верил, что смогу удалить свои воспоминания? Имело ли это значение? Поиск решений успокаивал. Это соответствовало известным мне общественным принципам: то, что нарушает порядок, является проблемой, а что следует делать с проблемами, если не устранять их? Рассматривая свое горе как задачу, с которой требуется разобраться, я вернул себя в то время, когда мама еще не умерла, – в период действия и возможностей, а не опустошенности и непонимания, что делать.

Я исследовал и исследовал, и в моем сознании в качестве возможного решения проблемы возникла оптогенетика. Я был убежден, что если смогу избавиться от воспоминаний, то смогу избавиться и от самых болезненных аспектов своего горя. Дейссерот понятия не имел, чего я от него ожидал, но, когда я съехал с автострады 101, каждая миля придавала мне уверенность в том, что каким-то образом все это должно сработать.

По дороге я заехал на заправку. Вдалеке пронесся поезд BART[19]. Задолго до того, как мы узнали о меланоме, я как-то раз поехал с мамой на поезде: около 3:30 утра «Амтрак»[20] отправлялся из Спокана в Сиэтл, рядом с которым жили бабушка и дедушка. Поездка заняла около восьми часов. Сырой и медленный поезд был почти пуст; кондуктор несколько удивился, компостируя билеты маме, брату и мне – словно интересуясь, что мы делаем. Но мама любила ездить на поездах и хотела, чтобы ее дети разделили это увлечение. Возможно, все было так же просто. И это воспоминание я тоже не мог вынести.

Я вернулся на шоссе и подумал о той ночи, когда она умерла, и о том, как сильно мне хотелось избавиться от этого воспоминания. Безжизненное тело на кровати превратилось в ее главный образ.

Как и ежедневно после смерти мамы, я пытался упорядочить свои воспоминания, переписать их, а вскоре – как я надеялся – найти способ забыть их. Но пока я ехал, они продолжали пролетать перед моими глазами, как пейзаж за окном, а настоящий момент колебался и смягчался здесь, в конце этой линии, – такой же хрупкий, как и прежде.

Многим из того, что, как нам кажется, мы знаем о горе, мы обязаны Фрейду. В 1915 году он жил в Вене; империя Габсбургов воевала тогда с Великобританией, Россией и Францией. Среди пациентов, с которыми он занимался психотерапией, хватало богатых русских, бежавших из страны, но по мере того, как разгоралась Первая мировая война, клиентов становилось все меньше, а времени – все больше.

Опираясь на три десятилетия психоанализа, Фрейд сформулировал идею «работы» скорби в труде «Скорбь и меланхолия»[21], согласно которой «скорбь побуждает „я“ отказаться от объекта, объявив его мертвым»[22]. Лучше всего скорректировать свою жизнь и построить новые отношения. Затем можно двигаться дальше. «Фактически же „я“ после завершения работы скорби вновь становится свободным и безудержным», – писал Фрейд. «Победу одерживает уважение к реальности».