Сталин. Том 2. В предчувствии Гитлера. 1929–1941. Книги 1 и 2 - страница 72

Сталин в конце концов назначил наркомом иностранных дел вместо Чичерина – ипохондрика, то и дело уезжавшего на лечение за границу, – его заместителя Максима Литвинова [556]. (В едкой прощальной служебной записке Чичерина от него досталось Литвинову, Коминтерну и ГПУ, которое «обращается с НКИД как с классовым врагом» [557].) Литвинов, никогда не входивший в число сталинских приближенных, стал лицом СССР за границей [558]. В то время как аристократ Чичерин обладал светскими манерами, Литвинов был человеком неотесанным и к тому же евреем. Он жил в Англии с 1907 года по начало 1918 года как эмигрант, а впоследствии как посольский служащий среднего уровня, бегло, хотя и с акцентом, говорил по-английски и был женат на английской писательнице Айви Лоу, происходившей из видной еврейской семьи, которую он называл «своей буржуазией». Литвинов продолжил прогерманский курс Чичерина, в то же время стремясь сделать своей вотчиной всю Европу, однако Сталин расчленил его ведомство, поставив во главе его подразделений соперников Литвинова [559]. Тем не менее наркомат оставался в известной степени неподконтрольным Сталину (персонал наркомата, треть которого составляли евреи, был лучше образован, чем служащие какого-либо другого госучреждения) [560]. На поступившее от Польши предложение возобновить переговоры по заключению пакта о ненападении Литвинов ответил отказом, причем Сталина об этом уведомили лишь постфактум [561].

Диктатор был убежден в том, что польский правитель Юзеф Пилсудский втайне ведет подрывную работу на Украине; вместе с тем он считал, что крупномасштабное нападение империалистов на Советский Союз без участия Польши станет намного менее вероятным [562]. Будучи полонофобом, он тем не менее предупреждал Кагановича, чтобы тот не шел на поводу у наркомата иностранных дел с его «антиполонизмом» [563]. Впрочем, Сталину стало ясно, что любой спад напряженности в отношениях с Польшей ставит под угрозу двусторонние связи с Германией: начальник штаба рейхсвера, находясь с визитом в Москве, выразил опасение, что советско-польский пакт о ненападении станет гарантией существующих границ Польши [564].

Кроме того, Литвинов совместно со своим заместителем Львом Караханом упорно трудился над заключением пакта о ненападении с Японией, придерживаясь сталинской линии, делавшей упор на советское невмешательство и уступки [565]. 13 декабря 1931 года ОГПУ расшифровало и переслало Сталину текст разговора японского военного атташе в Москве Касахары с его начальником (прибывшим из Токио), в котором выражалось желание начать войну, пока СССР не стал слишком сильным, и подчеркивалось, что «западные государства, граничащие с СССР (Польша, Румыния), имеют возможность сейчас выступить согласованно также с нами» [566]. К этому атташе добавлял, что, по мнению японского посла в Москве Коки Хироты, «кардинальная цель этой войны должна заключаться не столько в предохранении Японии от коммунизма, сколько в завладении советскими Дальним Востоком и Восточной Сибирью». Сталин обвел эти названия в круг и отправил текст расшифровки на ознакомление членам Политбюро и армейскому командованию, от себя добавив, что Советский Союз, подобно Китаю, рискует стать легкой добычей для империалистов [567].

В тот же день, 13 декабря, Сталин дал двухчасовое интервью немецкому писателю и психоаналитику Эмилю Людвигу. Когда Людвиг отметил «преклонение перед всем американским» в СССР, Сталин заявил, что он преувеличивает. «…мы уважаем американскую деловитость во всем – в промышленности, в технике, в литературе, в жизни, – согласился диктатор, добавив, – там нравы в промышленности, навыки в производстве содержат нечто от демократизма, чего нельзя сказать о старых европейских капиталистических странах, где все еще живет дух барства феодальной аристократии». И все же в смысле симпатий «к какой-либо нации… надо говорить о наших симпатиях к немцам». В свое время Сталин жил в сибирской ссылке, и Людвиг деликатно предположил, что она сильно отличалась от европейской эмиграции Ленина. «…я знаю многих товарищей, которые прожили по 20 лет заграницей, – ответил Сталин, – жили где-нибудь в Шарлоттенбурге [в Берлине] или в Латинском квартале [в Париже], сидели в кафе годами, пили пиво и все же не сумели изучить Европу и не поняли ее»