– Ну, бывайте. Всё будет в порядке, не переживайте. Только шрамы будут на тех ожогах с вулдырями. А нижний ожог… он и вовсе, не сильно страшный, – хмурый вышел из комнаты. Уверенными шагами вернулся на кухню, за стол. Сел на старый табурет, молча допил уже остывший чай из прозрачного гранёного стакана. Дожевал толстый кусок батона с маслом, что не доел, и быстрым шагом направился к выходу.
Но это произойдёт чуть позже, на следующий день, а пока…
– Вот видишь Марин, что происходит? И чего нам дальше ждать? Ох, и вправду, чувствую что-то не хорошее… – Бабушка вошла на кухню. Потихоньку ступала вперёд, переминаясь из стороны в сторону, шагала боком. Была похожа толи на идущую в раскачку медведицу, толи на качающуюся матрёшку. Катьке казалось это немного забавным. Но нет ничего забавного в том, что суставы стали не к чёрту. Вряд ли тогда она это понимала. Или не хотела воспринимать в серьёз, считая мелким пустяком, который пройдёт со временем. Но со временем проходит не только плохое или хорошее. Время уносит абсолютно всё. Возможно, когда-нибудь, время навсегда унесёт и потомков тех, кто его когда-то открыл. И некому будет считать. Ждать. Торопить. Оно унесёт, переживёт само себя. И возродиться только тогда, когда снова появятся те, кто вспомнит про него, возродит, или откроет заново. Снова будут ждать, торопить, проводить его в пустую или со смыслом. Если б время было человеком, оно было бы бессмертным. Ведь о нём думают абсолютно всегда. Но тела из плоти и крови у времени нет. И другого тоже нет. Часы? Они лишь механизм, отражающий неумолимый ход. Его нельзя пощупать. Оно не стареет.
В таком случае, не являемся ли мы, люди, в каком-то смысле, бессмертными, пока о нас думают? Пока нас помнят? Мы покидаем свои оболочки и объединяемся со временем. Вплетаемся в его волокна. Мы везде, повсюду. Возможно, мы и есть само время в той самой физической оболочке, как и любой другой живой или не живой организм. Ведь даже самые наикрепчайшие, долговечные материалы и сплавы забирает в своё объятие время. Постепенно, не оставляя ни малейших следов. Оно присваивает и порождает в себе абсолютно всё, чем или кем бы оно не было.
Часть 4
Олька так и не пришла. Её долго искали, прочёсывали всей деревней. Нигде не нашли. Исчезла без следа. Местные ходили днём и ночью. Брали своих собак, у кого какие были. Дворняги, овчарки, Жучки, Муськи и Рексы. Искали вдоль небольшого ручья, на холме, обыскивали каждый санти́метр. Заходили в старые заброшенные дома, коих с каждым годом становилось всё больше. Заглядывали в сараи, курятники, хлева. Даже туалеты. Ничего. Кроме отваливавшейся со стен и потолка глиняной штукатурки, битого кирпича под ногами и мелкого крошева. Ходили в молодые и старые леса, редкие и густые. Пустота и тишина. Не видели ни одной птицы. Никто даже не чирикнул за всё время, пока бродили. Спускались в овраг. В один, потом в другой, в котором жгли мусор. Разгребали горящие кучи. До сих пор тлели и дымили, потому что состояли из всякого рода пищевых очистков, сырой травы, сорняков, и огромного количества прелого мокрого сена вперемешку с птичьим помётом и навоза крупного скота. Пахло до жути неприятно. Катьку и Даньку, которые тоже помогали взрослым в поисках, хоть и были привыкшие к деревенской жизни, тем не менее подташнивало от такого запаха в тридцатиградусную жару. Ходили поверху, в районе оврага. Вниз не спускались. Запретили. Им казалось это абсурдным и смешным, ведь когда они просто гуляют на улице, то лазают где угодно. И все это знают. Да, скажут – постоянно говорят – не лазить по мусорке и прочим непотребным местам. И на этом всё. По сути это говорили лишь для того, чтобы снять с себя часть ответственности, случись что плохое.
