Я решила поехать в Балат – старый еврейский и греческий район на Золотом Роге, куда не забредают уставшие туристы с гидами. Мне хотелось тишины, пёстрых стен, запаха старого дерева, в который впиталась чужая жизнь.
Я ехала трамваем, уставившись в окно. На улицах мелькали женщины в цветных платках, ребятишки с мячами, запахи жареного мяса, сырости и мыла.
Балат встретил меня облупленными фасадами, разноцветными домами, развешанным бельём между крышами. Здесь никто не играл в декорации. Это было не про открытки, а про подлинность.
Я бродила узкими улицами. Где-то смеялись, где-то спорили, где-то молчали. Случайно оказалась возле маленькой кофейни, где сидели три женщины. Они пили чай, не спеша, как умеют только здесь. Одна из них – пожилая, в бордовом платке – жестом пригласила меня присесть. Я села. Мы не говорили на одном языке. Но это не имело значения.
Они угощали меня симитом, рассказывали что-то, смеялись. Я понимала лишь некоторые слова. В их голосах было что-то очень женское: боль, прошедшая через рукоделие, сквозняки, детские болезни и мужей, которые возвращались поздно – или не возвращались вовсе. Они слушали и говорили так, будто всё, что происходит, уже было когда-то. И уже пережито.
В какой-то момент одна из них, постарше, коснулась моей руки и посмотрела прямо в глаза. Что-то сказала по-турецки. Я не поняла. Но запомнила тон – нежный, будто мать, которая говорит: «Her şeyi atlatacaksın. İçimizde düşündüğümüzden daha fazla güç var».4
Я ушла оттуда чуть позже, с мешочком сушёных трав и куском пахлавы. И с чувством, что в этих улицах меня тоже кто-то услышал – даже если ни одного моего слова не поняли.
ГЛАВА 5
ПИСЬМО, КОТОРОЕ ОНА НЕ ОТПРАВИТ
Привет.
Ты, наверное, даже не ждёшь от меня слов. Особенно таких.
Я пишу это не чтобы вернуть тебя. Не чтобы напомнить о себе. И даже не чтобы рассказать, как мне больно. Ты и так знаешь. Хотя, может, и не хочешь знать.
