Чаще других мы слушали его рассказ о битве под Москвой.
Зима 1942 года. Отцовский взвод танковой разведки был уничтожен. Последний уцелевший танк спрятали в сарай, стреляли оставшимися боеприпасами и знали, что осталось им всем недолго жить. «Наденьте чистое белье», – приказал командир солдатам.
И тут за их спинами внезапно раздалось мощное «Ура-а-а!» Вслед за танками бежали люди с автоматами, в новеньких полушубках. Это были только что прибывшие сибиряки, крепкие, еще не воевавшие, не уставшие от войны, готовые к любым боям. И привезли с собой жизнь. И отменили смерть.
Ну, конечно, он был заговоренный, мой папа!
* * *
Сразу после войны Владимир Иванович Добужинский, гвардии майор, был демобилизован и отправлен в Восточную Германию. Ему выдали так называемые профсоюзные погоны полковника, чтобы большой начальник имел большое звание и вес. Миссия отца заключалась в отправке в СССР из Германии награбленного немцами оборудования для заводов строительных материалов. Он хорошо справился с задачей, поэтому до сих пор на многих российских заводах работает немецкое оборудование. Операция «грабь награбленное» была за 70 лет советской власти отработана блестяще, до мелочей, и в этот раз проходила под руководством и неусыпным надзором самого Берии.
Скоро отцу стало понятно, как он попался. Жить теперь следовало с оглядкой, осторожно, говорить мало, не откровенничать даже с родными. Жить в СССР, конечно, всегда было страшно, но молодой полковник не хотел бояться, хотел, как многие прошедшие войну, верить, что теперь все будет иначе: не будет арестов, концлагерей, расстрелов. Он, как и все, ошибся. Мой дорогой, мой бесстрашный папа! Лучше бы ты боялся!
Так или иначе, он уехал в Германию и поселился в Бабельсберге, на вилле с садом и выходом прямо в лес. Через пару месяцев приехали и мы: мама, сестра и я.
Herr Oberst (полковник) Добужинский с женой и двумя дочками занимал огромную двухэтажную виллу с подвалом и чердаком. Подвал, к нашему удовольствию и удивлению, оказался заполнен винами, соленьями, и бог весть чем еще, нам пока неведомым. Бывшие же хозяева, пожилая пара, с милостивого разрешения полковника не была выселена из своего дома, а поселилась на чердаке. Нам бы такой чердак вместо московской квартиры!
Один сын стариков находился в русском плену. А вот второй был гестаповец, и место его пребывания не было известно. Или было. Не отцу. Сына-гестаповца было более чем достаточно, чтобы навсегда лишить этих людей жилья, выгнать на улицу и пр. Ничего такого отец не сделал, два старых человека остались, благодаря ему, в своем доме, пусть и на чердаке, ухаживали за садом, убирали дом, присматривали за дочками полковника и готовы были из благодарности на всё для него и его семьи.
Родительская спальня на первом этаже с раздвижными дверями и невиданной красоты кроватями нам с сестрой, детям нищего СССР, казалась царской опочивальней.
Моя жизнь уже практически прошла, а у меня и сейчас нет такого умывальника, какой был в ванной комнате на «гестаповской» вилле, и, кажется, не предвидится.
* * *
Нас, детей, определили в русскую школу: сестру в 3-й класс, меня – в 1-й. Мне не было еще семи лет, но я уже читала с отцом наперегонки русские газеты, ничего в них не понимая. Зато все детские книжки, которые можно было достать в оккупированном Берлине, знала наизусть. И чтобы меня занять и не возиться со мной дома, меня и отдали в школу.
