Стройбат - страница 4

– хорош ржать Союз Нерушимый, всем отбой! Если что – вас там не было!

Плоды просвещения

Служба шла неторопливо. Приближалась великая дата – Шестидесятая годовщина Великой Октябрьской Социалистической Революции к юбилею которой готовилась вся страна, напоминая об этом революционными песнями по радио, торжественными заседаниями по телевидению, и историческими статьями в газетах и журналах. Мы с Лёхой Листовым тоже готовились к юбилею – нашему двадцатому дню рождения, так как родились мы с ним в один день и даже в один год, и он был для нас важнее  юбилея революции. В прошлом году это мероприятие прошло у нас так, что командир роты капитан Власутин задал старшине риторический, но как потом оказалось, пророческий вопрос: – если они сейчас такое устроили, тогда что через год будет? – но мы надеялись, что ротный забыл про это, так как в роте и без нас хватало ухарей, доставлявших ему  кучу проблем. Раздевалка в нашем арматурном цехе находилась на втором этаже: в ней рядами стояли металлические шкафчики для одежды, а у меня и Лёшки их было даже по два. По одному официальному, который всегда могли осмотреть частенько проверяющие нас дежурные по части, и ещё по одному – секретному, где хранилась гражданская одежда для самоволок и прочие очень нужные, но неуставные вещи. В этой же раздевалке переодевались и гражданские работники, которых в цехе трудилось намного больше чем солдат, и поэтому, устроить шмон всех шкафчиков у наших отцов – командиров возможности не было. Были там и душевые и большая сушилка, где мы сушили верхнюю одежду и обувь, а бывало, что и отсыпались там после самоволки. В день нашего юбилея – 30 октября, мы трудились во вторую смену. В одном из шкафчиков уже лежали несколько бутылок «Столичной» и хорошая закуска из посылок, которые наши родственники отправляли на адреса трудившихся с нами гражданских коллег. Гости собирались подойти в обеденный перерыв, который был у нас «в ужин», по выражению небезызвестного ВикНикСора из «Республики ШКИД», и эти  тридцать минут им надо было использовать на все «сто»: поздравить, выпить за наше здоровье, закусить и пожелать всего хорошего. Перед началом работы мы с Лёхой  ещё раз проверяли наши запасы, и вдруг он достал откуда-то бутылку красного вина под романтическим названием «Червоне Мицне», которую купил на сдачу наш гражданский товарищ которому мы заказывали водку. Лёшка покрутил её в руках и сказал – ни туда, ни сюда, давай Саня примем по стаканчику за нашу Днюху, поздравим друг друга! – и мы, разлив эту бутылку по зелёным эмалированным кружкам, быстро выпили, чем-то закусили и пошли трудиться. Прошло около часа после начала смены: я ударно гнул арматуру на своём станке, никого не трогая и дожидаясь праздника. Как вдруг грохнула дверь цеха и ко мне подошел замполит нашей роты  прапорщик Степанов. Я с удивлением смотрел на него, так как после окончания установочной сессии тот собирался догуливать отпуск. Я несколько месяцев готовил его к экзаменам в строительный техникум, в чём преуспел и когда замполит туда поступил, отношения у нас, как я по наивности считал, были довольно хорошие – даже несмотря на его безуспешные попытки периодически выведывать у меня во время занятий сведения о жизни в роте. – вот вызвали с отпуска, дежурю сегодня по части – сказал замполит: – подскажи – ка мне, где тут у вас Галашев работает – сигнал поступил, что он пьяный. – я показал на Вовку Галашева – дембеля с нашей роты, который трудился неподалёку на станке точечной сварки, дорабатывая последние деньки. Тот был трезв как огурчик, и даже отказался пить на нашем юбилее, боясь не попасть в первую партию на демобилизацию, которую ему обещал ротный. Степанов, внимательно посмотрев на меня, пошел к Вовке, поговорил с ним посмеявшись чему-то и, подойдя ко мне снова, вдруг сказал: – ну что, Петровский, собирайся, поедем в часть! – я смотрел на него, ничего не понимая и удивлённо спросил: – зачем, товарищ прапорщик? – а ты в нетрезвом состоянии, спиртным от тебя несёт! – ехидно улыбнулся замполит. -Вот тебе бабушка и Юрьев день – подумал я, вспомнив о красненькой, которую нас «дёрнул чёрт» недавно выпить. – Давай, давай, не спорь: ты пьяный и я тебя снимаю со смены, в части поговорим и о твоей дальнейшей службе и о разборках ваших недавних с «химиками» – снова сказал замполит, и я понял, что спорить с ним бесполезно. – тогда пойду хоть в душ схожу, переоденусь? – спросил я – давай иди, а я пока мастера предупрежу, что тебя забираю! – и он двинулся через цех. Лёха трудился в другом помещении и послав молодого предупредить его о появлении замполита и моём задержании, я стал подниматься в раздевалку понимая, что глупо влип, и за этот стакан бормотухи отвечать буду по полной программе. Прапорщик видимо что-то пронюхал про драку, но деталей не знает и хотя надеется меня этим запахом спиртного прижать – ни о чём мы с ним не договоримся. Быстро ополоснувшись в душе и надев форму, я открыл свой резервный шкафчик, прихватил оттуда пару пачек сигарет и посмотрев на наши запасы – вдруг решившись, вытащил оттуда бутылку «Столичной». – Какого чёрта! помирать так с музыкой – и свернул  металлическую пробку. Мне приходилось до армии пару раз пить водку, как мы тогда говорили: – из горла, и это было не самое приятное воспоминание. Ходили байки, что кто-то, когда-то, смог из горлышка выпить целую бутылку водки, но потом повествования разнились: одного после этого тащили как бревно, а кто-то доходил до дома сам и только там вырубался. Особенно мне запомнилась история, как один такой герой, поспорив с друзьями, что выпьет бутылку водки напротив ГАИ – остановил свою машину у входа в здание, где оно располагалось, сел на подножку с другой стороны, раскрутил в бутылке её содержимое, и когда поднёс горлышко ко рту – водка закручиваясь винтом, сама быстро вылилась ему в рот. Вот и я решил опробовать этот метод и раскрутив бутылку «Столичной» стал заливать в себя этот сорокоградусный напиток. Водка была теплая и противная, никакого эффекта от её закручивания не было, но злость и молодецкое, в те годы здоровье, помогли довести это нелегкое дело до конца. Поставив пустую бутылку в шкафчик и зажевав конфетой эту лошадиную дозу водки, я стал спускаться по лестнице вниз. Сначала никакого опьянения не чувствовалось, замполит уже стоял у двери и увидев меня двинулся к выходу. Пройдя через склад арматуры, мы вышли на улицу и вот тут, когда я вдохнул свежего воздуха, водка стала делать своё чёрное дело. Степанов, глядя на меня, стал что-то говорить, но я уже не слушал его, а пьяно улыбаясь сказал  сам: – много гадов я на гражданке видел, товарищ прапорщик, но таких как здесь –   никогда! Тот резко остановился и натягивая чёрные кожаные перчатки, переспросил: – повтори, что ты сказал! – а я дважды не повторяю! – с пьяной бравадой ответил я, и тут же получил удар в лицо, но каким-то чудом устоял на ногах. Меня перемкнуло и хук с правой в голову, который мне ставил Петька Петрошус на наших тренировках, сработал чётко. А дальше в памяти остались только какие-то обрывки: помню что Степанов упал, к нам подбежали приехавшие с ним сержанты – дембеля из первой роты, которые, оттащив меня уже в стельку пьяного от лежащего прапорщика – стали метелить со всем дембельским усердием. Потом тряска на полу автофургона и камера временно задержанных на проходной части, куда меня затащили по приезду и бросили на бетонный пол. Пробуждение было тяжёлым. Кто-то тряс меня за плечо и что-то говорил: я кое-как поднялся на ноги, но не удержавшись схватился за  молодого из нашей роты дежурившего на КПП. Тот поддержал меня и сказал: – тебя Степанов вызывает, он в роте ждёт. – Зайдя в кабинет ротного я увидел сидящего за столом, правым боком ко мне, замполита. –Ну что Петровский – доигрался? За нападение на дежурного по части будем дело  возбуждать на тебя – и повернулся. Это был один из худших моментов в моей жизни, но когда я увидел его лицо с фингалом под левым глазом – еле сдержал глупую улыбку. – Так Вы же, товарищ прапорщик, первый меня ударили, а я на автомате ответил – сказал я, понимая, что это очень слабое оправдание. – мало тебе ещё досталось Петровский, уведите его в камеру – сказал он и отвернулся. И потянулись дни. Отопления, как и нар, в камере не было, ко мне никого не подсаживали, а приносившие еду столовские, ничего конкретного не знали и только передавали приветы и, по возможности, сигареты от друзей. Однажды ночью загремела дверь соседней камеры (привезли двух пьяных воинов с четвёртой роты), и голос дежурного сержанта произнёс: – товарищ лейтенант, так может этих во вторую, а то в первой камере уже и так четверо? – нет, туда нельзя, там подследственный – ответил тот. Как мне стало хреново от этого разговора. И вот наступил Великий праздник – 60-я годовщина Великой Октябрьской Социалистической революции. Для меня ничего в этот день не изменилось, принесённый завтрак запил теплым чаем, и снова стал ходить из угла в угол по камере, делая физические упражнения, что бы не дать дуба в своей гимнастёрке. Неожиданно дверь открылась: за ней, улыбаясь, стоял командир первого взвода нашей третьей роты прапорщик Харченко: в парадной форме, с медалями и значками на груди. – Ну пошли Петровский – сказал он: – куда? – как куда? – в клуб, на торжественное собрание! Я думал, что он шутит, но когда мы прошли мимо штаба и четвертой роты, двигаясь  к клубу, Харченко добавил: – начальник штаба тебя требует, может амнистию в честь праздника объявят – он  засмеялся, но увидев мой хмурый взгляд и заигравшие желваки – замолчал. На сцене, за трибуной, стоял начальник штаба майор Исаков, стены клуба были украшены флагами и плакатами, а за столом президиума сидели несколько офицеров и прапорщиков во главе с недавно назначенным командиром нашей части подполковником Ивановым. И глядя на его лицо я понял, что никакой амнистии мне к празднику не светит. – ну иди, иди сюда Петровский, покажись всем, расскажи как ты докатился до жизни такой? – загремел голос майора и я, оглядев переполненный зал, пошёл к сцене. А он продолжал обращаясь к залу – командование оказало ему высокое доверие, назначило..собиралось назначить – поправился Исаков: – командиром отделения с присвоением звания младший сержант, а он… Опустив голову и заложив руки за спину я стоял на сцене: без ремня и пилотки, замерзший, побитый и грязный, а в голове почему-то крутилось, что закончит он сейчас свою речь одним словом – расстрелять! – и боялся, чтобы дурацкая улыбка не появилась на моей небритой роже. Ведь не было же в этом для меня ничего смешного, но я тогда был молодой – а это единственный недостаток, который быстро проходит, как говорил один известный человек. После обличительной речи майора, меня опять отправили «по месту службы», обратно во вторую камеру, но прогулявшись по улице, подышав свежим воздухом, я немного пришел в себя и вдруг осознал, что в речи начштаба не прозвучало ни единого слова про следствие. И это немного обнадёживало. Но снова дни шли за днями, я так же ходил по камере делая упражнения, вспоминал истории из своей жизни, прочитанные книги и даже какие-то формулы, чтобы не сойти с ума – ведь даже подкоп, как в книге про графа Монте-Кристо и других  заключённых, копать было нечем: ремня с пряжкой не было, а ложку после еды уносили вместе с посудой, да и бежать было некуда. Меня никуда не вызывали, не допрашивали, не заставляли ничего подписывать – и это было самое непонятное и страшное в моём положении. Ночью, устроившись спать в левом углу камеры, который был посуше –  мне часто снилось, что меня везут то в дисбат, то в тюрьму и я просыпался в холодном поту. Но всё когда-то заканчивается и в один прекрасный день, ранним утром, заскрипела дверь камеры и на пороге появилась фигура нашего старшины – прапорщика Таргонского. Другой такой фигуры в части не было: невысокого роста, сутулый, с солидным животом, но невероятно широкий в плечах, с длинными руками обвитыми пучками мускулов и огромными кулаками – он напоминал гориллу в военной форме. Я думаю, что если бы в те времена смотрели фильм о Кинг – Конге, то это прозвище было бы ему гарантировано. Чёрные усы, кривые ноги и громовой голос, дополняли его внешность. В самом начале службы первое его появление перед строем, сразу расставляло все точки над i и салаги понимали, что шутки кончились и служить они попали именно в то место, которое видели в своих самых страшных снах про армию. Старшина обладал и специфическим чувством юмора: его крылатые выражения, после очередной демобилизации разлетались по всей стране, вместе с дембелями. «Куда солдата не целуй – везде ж..па!», или – «Солдат – тот же ребёнок, только х.. подлиннее!» – это ещё не самые яркие его перлы. Когда Таргонский дежурил по роте, а иногда и по части (хотя обычно на эти дежурства заступали офицеры), он лично проводил вечернюю поверку в роте. И это действо достойно того, чтобы рассказать о нём более подробно. При входе в роту находилась так называемая «тумбочка», где круглые сутки стоял (или должен был стоять) дневальный. Там находился телефон, чтобы вышестоящее начальство могло в любое время дозвонится до дежурного сержанта и ротного начальства. У нас он висел на стене и выглядел как телефон-автомат (видимо и бывший им ранее, но лишенный каким-то умельцем монетоприёмника) и там же хранилась фанерка со списком личного состава роты, повзводно и по отделениям. На вечерней поверке дежурный по роте (кто-то из командиров взвода, замполит, а иногда даже сам командир роты) зачитывали по ней фамилии и услышав в ответ: «Я» – ставили мелом в специальной графе: плюс, если военный строитель присутствует. Или минус – если отсутствует: и тогда, в ещё одной графе, где он сейчас находится: на работе, в больнице или на гауптвахте. Но наш старшина всегда проводил проверку по своему. Он держал фанерку со списком в левой руке и, медленно двигаясь вдоль строя, останавливался напротив каждого солдата, и зачитывая фамилию – внимательно осматривал его. Заметив непорядок во внешнем виде, он тут же отправлял его побриться, подстричься, поменять подворотничок, почистить сапоги и так далее. Тот выходил из строя и бежал выполнять приказ: понимая, что если строй будет ждать его долго – хорошего будет мало. Но такое бывало не часто – зная, что сегодня дежурит старшина, командиры отделений заранее осматривали подчинённых, и солдаты перед отбоем выглядели опрятнее чем перед увольнением. Наша рота трудилась в три смены и в этом тоже были свои сложности. Первая смена на заводе начиналась в 7 часов утра и, чтобы солдатам успеть на неё без опозданий, подъём в части был в 5 – 00, потом зарядка, завтрак и около 6-00 первая смена грузилась в автобусы. Расстояние до завода было около 15 км и прибыв к  административному зданию, воины расходились по цехам и переодевшись успевали вовремя начать работу. Вторая смена начиналась в 16.00 и заканчивалась 23.30, так что приезжали в роту поздно и отбой у них был около часа ночи. Но подъём тоже был вместе с работниками первой смены. После зарядки, на завтрак им приходилось идти тоже во вторую смену, так как вместимость столовой не позволяла накормить всех сразу. По прибытию в роту начальства, работники второй смены  под руководством старшины, занимались хозяйственными работами и наводили порядок в роте. И только после этого отправлялись досыпать положенные по уставу восемь  часов. Система была сложная, но отработанная и больших проблем не доставляла. Работу по уборке казармы и территории старшина распределял тоже творчески. Самое трудное и противное: туалеты, умывальники, курилка у роты – доставались злостным нарушителям, попавшимся за употребление спиртных напитков и за самоволки – старшина помнил всех и пару месяцев, в зависимости от тяжести проступка, разгильдяи и пьяницы честным трудом искупали свою вину. Имеющие наряды от начальства за более мелкие нарушения – тоже получали своё. Остальным доставалась работа полегче: они брали тряпки из байки и лениво натирали ногами мастику на полу, чтобы пол в казарме, опять же по выражению старшины: – блестел как у кота яйца! В самом начале моей службы, когда наша вторая смена выстроилась в казарме и старшина раздавал, как говорится  «всем сёстрам по серьгам», он с серьёзным выражением лица, вдруг спросил: – есть кто грамотный, у кого десять классов? – и я решил облегчить себе жизнь, решив, что мой аттестат с пятерками и курс института, потребуются для какой – нибудь тихой и спокойной работы: типа написания конспектов, планов, заметок для стенгазеты и вышел из строя. – У тебя 10 классов? – спросил старшина: – и курс института впридачу! – бодро потвердил я. Надо сказать, что хотя Советский  Союз был страной всеобщего среднего образования, процентов восемьдесят личного состава нашей роты имело за плечами только восемь классов, были ребята и с семью, шестью и даже пятью классами, а с десятью – можно было пересчитать по пальцам. – Студент значит.. грамотный! – резюмировал старшина и продолжил: – значит так Студент, поручаю тебе класс и «ленинскую» комнату: вымыть, выдраить и доложить! – и под хохот моих сослуживцев пошёл к себе в каптёрку. Класс и «ленинская» комната имелись в те годы в каждой роте и вместо того, чтобы не спеша натирать пол в проходах между койками, болтая с друзьями и дожидаясь отбоя – пришлось мне, как заведённому, бегать с ведром и тряпкой: драя полы, переставляя и протирая столы, стулья и панели стен. Но урок – не считать себя выше своих товарищей и не высовываться, когда не надо – я тогда получил хороший. Вместе с прозвищем Студент. Ну что, Петровский, сидишь? – спросил Таргонский: – стою, старшина, сидеть не на чем! – ответил я и вдруг услышал – давай бегом на завтрак и на работу! Он отодвинулся от двери показывая рукой на выход и я, выйдя в коридор, рванул с КПП. Рота уже строилась на и увидев меня – встретила приветственными возгласами. Поздоровавшись с друзьями, я встал в строй и пошагал в столовую, а после завтрака мылся в умывальнике, под раковиной с холодной водой и ведром горячей, принесённой молодыми из столовой. Переодевшись в новое х/б, полученное у дежурного по роте, и выйдя в этой балахонистой, не подогнанной и неглаженной форме со свёртком в руке, под хохот и подколы друзей погрузился в автобус и, закурив сигарету, смотрел в открытое окно обдумывая ситуацию. Никто из ребят не знал почему меня выпустили и что будет дальше. – ну ладно, хуже не будет, разберёмся – и я стал слушать Лёху, который рассказывал  новости и сокрушался, что не успел отдать мне письма из дома. По приезду в цех я договорился с мастером и устроил себе до обеда санитарный день, смывая в душе ароматы камеры, стирая и приводя в порядок форму. Вечером, по приезду в роту, обстоятельства моего неожиданного освобождения  прояснились: земляк, недавно назначенный комсоргом роты – Володька Шебулдаев, позвал меня в Ленинскую комнату и рассказал очень интересную историю. Оказывается наш замполит был командирован в Вологду на какой-то двухдневный семинар политработников и, после его окончания, они с товарищами достойно отметили это событие. А вот дальше всё пошло наперекосяк – прапорщика, под хорошим градусом, куда-то понесла нелёгкая: куда точно, Володька не знал, да возможно этого не знал и сам Степанов. Но в каком-то темном переулке попалась ему раскопанная траншея, где местные коммунальщики то ли меняли трубы в ноябре, не успев, как часто бывает, заменить их летом, то ли просто ликвидировали какую-то аварию и не  закопали траншею после выполнения работ – об этом история умалчивает, но провалился он туда основательно: сломал ногу, руку, пару ребер и пролежал там несколько часов, пытаясь звать на помощь. Когда ему это удалось – врачи в больнице, куда его привезли, сделали всё для спасения жизни и здоровья замполита, но сильно нетрезвое его состояние, как положено зафиксировали в акте, и это ЧП замять не удалось. Маховик расследования медленно, но неуклонно, раскручивался и ещё одно следствие, где бы фигурировал замполит третьей роты – командованию части было совсем не нужно. Комбат решил, что двадцать суток в одиночной камере и исключение из комсомола для меня вполне достаточно – с чем и я был абсолютно согласен. На вечерней поверке старшина, который часто бывал в контрах с замполитом и, видимо нисколько не переживающий о его здоровье, внимательно посмотрел на меня и вдруг сказал: – Петровский, а ты не студент, а целый Профессор! – и довольно хохотнул. А я стоял перед ним глупо улыбаясь и вспоминая песню Высоцкого: ..его нам ставили в пример, Он был, как юный пионер, всегда готов! И вот он прямо с корабля Пришёл стране давать угля, А вот сегодня наломал, как видно, дров…Служил он в Таллине при Сталине – теперь лежит заваленный, нам жаль по-человечески его.