Суд Линча - страница 41

Антонов сидел молча, не возражал.

– Принцип «все вокруг колхозное, все вокруг мое» дед не одобрял. Он считал, что каждая вещь должна иметь своего хозяина, чтобы у него душа болела за эту вещь. Коллективная собственность хороша при наличии высокого сознания у всех собственников и одинаковых прав и обязанностей к ведению этого коллективного хозяйства. А во что превратились наши коллективные хозяйства, скажем, колхозы? Разве каждый колхозник болел душой за колхозное добро? Он с удовольствием воровал колхозное там, где это можно было. Брал все, что плохо лежит. Или председатель болел душой? Вспомни Райкина, его интермедию, помнишь? «Пожар! Пожар! Выходи, снова заходи, доложи! Пожар – сгорела, хорошо! И контора сгорела? Что ж ты самое главное не сказал!» Ведь там его или плащ или пальто висело. То, что все сгорело, это ему наплевать, а то, что его личное сгорело, за это у него душа болит. Это был принцип большинства руководителей коллективной собственности.

Антонов молчал, не возражал.

– Дед мой родился в небогатой семье и в молодости все мечтал быть богатым. Он долго не примыкал к марксистам, ибо те имели в своих программах экспроприацию экспроприаторов. Дед считал частную собственность незыблемой, что-то вроде святой. Он считал, что если человек не будет стремиться жить богато, иметь всякие блага, то он в жизни никогда не будет иметь стремления работать больше, чем требуется. А коммунисты что сделали? Кто любил работать, сам пахал, как вол, жил богато, держал лошадей, давай его раскулачивать. Ты одобряешь этот процесс?

– Не знаю, не задумывался.

– Правильно, зачем человеку с ученой степенью ломать голову над тем, почему любого работодателя считали эксплуататором? Раз в свое время партия так поступила, значит, так было надо. Действия партии, как поступки всевышнего, не подлежали обсуждению. Сделали государственной собственностью средства производства в виде крупных заводов, фабрик – это хорошо. Пусть не только недра, леса, реки и озера будут принадлежать всем, то есть государству, пусть будут принадлежать государству и крупные заводы, фабрики, железные дороги и многое другое, но зачем нужно было ликвидировать мелкое предпринимательство? Если человек умелец, золотые руки, талант, богом данный, пусть откроет свою мастерскую, наймет подручных, платит им деньги, да и налог платит государству. Пусть развивает свою деятельность. Нет! пусть организуется государственное предприятие, где над этим умельцем будет начальник, зам начальника (хорошо, если один), бухгалтер, куча других лиц. Все это отобьет охоту у этого умельца работать. У него зарплата не может быть выше, чем начальника, спрашивается, зачем этому умельцу из кожи вон лезть? Чтобы его начальник докладывал о перевыполнении плана и получал государственные награды? Не знаю, как бы работал Фаберже, если бы его заставили ровно в семь часов тридцать минут явиться на рабочее место и кровь из носу выполнять дневной план – по пять пасхальных яиц за смену выдавать. Не зря наши товары были хуже китайского ширпотреба.

Это еще полбеды. Главная беда заключалась в том, что нашего трудолюбивого человека отучали планомерно от работы. Уравниловка, выводиловка приводили к тому, что кто весь месяц ишачил, трудился до седьмого пота, получал чуть больше, чем другой, кто весь месяц «махорку сушил». Спрашивается, зачем из-за этой мелочи в разнице их зарплат первому работнику спину гнуть? Чтобы потом второй смеялся над ним? Хорошо жил не тот, кто много работал, а тот, кто ловко устроился. А чтобы ловко устроиться, надо было занимать номенклатурные должности. Надо было любым способом добраться до партийного эскалатора, ведущего наверх. Вот в этом-то месте ум уступал ловкости, а партбилет превратился в своего рода пропуск к этому эскалатору. Поэтому ловкие люди рвались вверх любой ценой, оставляя порой весьма нехороший след.