– Ага! – закивал детина с неуместным энтузиазмом, похоже, он-то здесь и являлся тем классическим дурачком, который отыскивается в каждой деревне.
Снова все замолчали, и так и стояли, кучею, у двери. И чем дольше стояли, тем мрачнее и тягостнее становилось в избе. А, может, это снаружи наползала очередная туча. Во всяком случае, ощущение было такое, что вот-вот громыхнет где-то гром… Лица бирючевцев, а их, вообще, не так уж и много было – человек семь-восемь всего (точнее не сосчитать, потому что одни то и дело скрывались за спинами других), так вот, лица их тоже потемнели и какими-то одинаково недовольными стали. Только хозяйка – умытая, прибранная, точно свежее всех, располагалась на столе с таким отстраненным видом, что казалось, она тут и вовсе не при чем: зачем столпились здесь эти люди, зачем побросали свои дела?
А я вдруг с удивленьем обнаружила, что оказалась в ее изголовье одна, ведь даже и Тося с Прасковьей незаметно отошли к двери, слившись с толпою. В этой странно уплотнившейся тишине все смотрели теперь наменя, не на покойницу, словно ни к ней, ни к смерти ее не было у них ни только участия, но даже и любопытства – уж ее-то знали они, а вот на меня теперь уставились… От всего этого да, вдобавок, от спертого воздуха, я вдруг почувствовала такую дурноту, что хоть к столу приваливайся… Не знаю, что сделалось бы со мной, если б ненароком не выручил Хлебовоз.
– Д-добрая д-душа, н-нож-жик проси-и-ила… – пробормотал он и всхлипнул, нарушив тем самым весь этот морок.
Похороны назначили на следующий день – по причине надвигающегося циклона. Об этом со значением сообщил Почтальон, ранее услыхавший прогноз по радио. Все засуетились сразу, отвлеклись от меня, напуганные, пожалуй, больше самим этим словом "циклон", нежели предстоящим снегопадом. Посторонились, пропуская к выходу Коську, чтобы тот мог немедленно бежать рыть могилу…
– Разве не положено хоронить на третий день? – спросила я Прасковью, когда мы вернулись домой.
– Положено-то оно много чего положено… – ответила она уклончиво. – Да только буря будет, это я и без радива чую. Всю ночь ныли кости, как ни повернись. И чего ее теперь зазря-то держать? Ждать некого, потому как родни у ей нету. И книжек святых нету, чтобы почитать над ней, как оно тоже положено. Их еще когда-а-а изгрызли мыши… Вон татары мустафинские, те вовсе в тот же день хоронят. Не успеет который из них помереть, а уж раз – и закопали… и ничего.
Разъясняя все это, она вытащила откуда-то маленький транзисторный приемничек и уселась за стол слушать. Наличие радио сперва обрадовало меня, но ненадолго – разобрать по нему хоть что-то было практически невозможно. Сквозь скрежет и треск едва пробивались обрывки проворной татарской речи и, вроде, скрипичного концерта.
– Юфю киляй… – вдруг произнес диктор далеким, точно с другой планеты, голосом, а Прасковья, до отказа крутнув регулятор громкости, довольная, перевела:
– Вот… Уфа, стало быть, говорит!
Я слонялась по избе в ожидании чая – чайник на плите все никак не закипал. Заглянув от нечего делать на печь, обнаружила там спящую кошку. Подтянув ее к себе, подхватила на руки. Судя по линялой шкуре, кошка была не первой молодости, но до чего тяжеленная! С глубокого спросонья она, видать, позволила взять себя, но едва очнувшись, тотчас стала вырываться, царапаться.
– Не трожь ее! – сказала Прасковья, заметив возню. – Она блохастая и сукотая.
