Читать онлайн Людмила Казакова - Сугробы

Пора было выплюнуть ее, но я продолжала жевать. Уже засосало под ложечкой, как и всегда бывало у меня от жвачки, уже заныли челюсти и мятного вкуса не ощущалось, но я все жевала… Потому что казалось, если перестану, выплюну ее сейчас – что-то сразу закончится вдруг, будто точку поставлю. И тогда задремлю, свесив голову на грудь, точно так же, как они, сидящие рядом. И уж ничто больше не будет связывать меня с прежним, оставленным миром, с городом, все удаляющимся прочь, с его огнями, витринами, блестящими обертками из-под чипсов, скользящими по асфальту… На меня вдруг надвинулся знакомый киоск, не я будто шагнула к нему, а он прямо ко мне – весь зарешеченный, с маленьким темным окошком, в котором никогда не увидишь самой продавщицы, а только лишь руку ее. Но сейчас он как-то особенно выглядел, этот киоск, над козырьком мигали лампочки и полки внутри передвигались медленно, точно решетки гриля… Модернизировали, – подумала я и попросила, как обычно, финский шоколад "Хелас" с ананасовым наполнителем.

– Опустите монетку сбоку, – ответили мне из окошка. – У нас автоматический отпуск мелкой розницы.

Слегка удивившись, я стала искать отверстие, куда могла бы сунуть свою тысячу, свернутую трубочкой. Но мне попадались щели, одни только щели в фанерной обшивке, и ни в одну из них я не решалась затолкать купюру. И тогда я подпрыгнула, а где-то позади пусто и коротко звякнули бутылки… Все-таки задремала, – догадалась я, распрямляя спину.

Автобус, вообще-то, ехал мягко, нескоро, лишь изредка встряхивая своих немногочисленных пассажиров. Они дремали, прижав к животам набитые сумки, лица у всех закутаны, опущены в воротники, и я никак не могла осмелиться хоть кого-нибудь из них разбудить. Чтобы спросить, где мне выйти. В этом тесном салоне они сидели разрозненно, каждый сам по себе, и только темные головы покачивались в такт.

Так куда же я еду? – в который раз спросила я себя и снова приникла к замороженному стеклу. Пытаясь разглядеть хоть что-нибудь в расцарапанную мною дырочку.

Раннее зимнее утро, оно лишь называется утром, а на самом деле это все еще длится стылая беспросветная ночь. Стрелка на моих часах еле подбиралась к восьми, даже она казалась мне застывшей. Натужно урчал мотор на каких-то не самых крутых подъемах, продавленное сиденье дрожало подо мной, и в полусонной заволоке чудилось, что это не автобус, а некое крупное незлое животное, которое тащит по принуждению в утробе своей меня и всех остальных… Погонщик-водитель скрывался за пляшущей занавеской, откуда на протяжении всего пути доносились ноющие монотонные звуки, похожие то на музыку, а то на завыванье ветра или мотора. Они ввинчивались прямо в мозг, мешая сосредоточиться.

А я должна была сосредоточиться. Ведь автобус ехал без остановок, никто не готовился к выходу, а напротив, все спали. На автостанции, когда я покупала билет, кассирша переспросила меня – "куда-куда?", а потом пролистнула какую-то тетрадку, будто отыскивая в ней название. Разве не должна она знать наизусть все окрестные населенные пункты? Глухая, может, попалась… а если напутала?! Ей ведь главное – продать билет…

Этой мысли было достаточно, чтобы с меня слетели остатки сна. Подхватив чемодан, стала пробираться вперед по узкому проходу, еще, вдобавок, заклиненному локтями сидящих.

– Простите… – обратилась я к водителю.

И осеклась, пораженная убранством его кабины. Помимо зеленой бархатной оборки с кистями, обрамляющей лобовое стекло, помимо каких-то картинок, густо расклееных повсюду, ее украшали… цветы. Ядовито-яркие даже при тусклом свете, они свисали сверху, высовывались из-за зеркальца заднего обзора и даже будто оплетали руль…

Я помотала головой – уж не снится ли это опять, как только что приснился киоск?

– Простите! – повторила я. – Не подскажете, где мне выйти?

Шофер, немолодой усатый парень, промолчал. Лишь потрескивал магнитофон, перебинтованный изолентой, – это из него вырывались те звуки, которые раздражали меня всю дорогу. Какая-то тягучая народная мелодия. Однако шофер, казалось, заслушался ею – руки его спокойно лежали на баранке, машина двигалась тихо… Покачивались цветы на пластмассовых стеблях, завораживая. Так бы и глядела на них, если б вдруг не обожгла догадка – да ведь он же спит!

– Послушайте! – я тронула его за плечо, и он вздрогнул. Неприязненно взглянул на меня узкими, вне всякого сомнения, заспанными глазами.

– Мне нужно… слышите?! Мне нужно попасть в Бирючевку! Где мне выйти? На какой остановке? – заговорила я взволнованно, потому что испугалась сразу всего: что нужное место мы уже проехали, что автобус, хоть и на малой скорости, но свалится в какой-нибудь кювет, или что водитель, не дослушав, заснет опять… Чего он молчит? И вид у него просто обморочный, и пассажиры все дрыхнут, не подозревая, что в любой момент автобус со всеми этими кистями и цветами может превратиться для них в катафалк!

– Кая? – вдруг спросил он по-своему и, щелкнув кнопкой магнитофона, добавил нечто, вроде, – шунда туктьш…

И пока я соображала, что могут означать эти слова хотя бы по интонации, автобус остановился. Распахнулась дверь, и, едва взглянув в ее черный холодный проем, я снова заподозрила неладное. Шофер, однако, быстро проговорил что-то опять по-татарски, и махнул рукой, дескать, вылезай! Он успел переставить кассету, пока я со странной покорностью вылезала, выволакивая за собой чемодан.

– Давай, давай! – ухмыльнулся он напоследок.

– А как же… как мне теперь?! – крикнула я уже снаружи и уже запоздало, потому как дверь, едва лишь я соскочила с подножки, захлопнулась, и, обдав меня едким выхлопом, автобус сорвался с места.

Я еще постояла, поглядела ему вслед. Таким взглядом, наверное, пропавший альпинист провожает вертолет, так и не отыскавший его в расщелине… Все же там, в автобусе, хоть и не было тепло, но было хотя бы надышено, там были люди, пусть чужие и спящие…

Ежась от холода и обиды, огляделась. Темная снежная равнина простиралась вокруг, и такое же кромешно-темное небо неразличимо сливалось с ней. Лишь над предполагаемым горизонтом едва проступало лиловое пятно, и неясно было – ждать ли оттуда блеклой зари или это отсветы какой-нибудь далекой фермы. Было безмолвно и пустынно, точно в космосе.

В полной растерянности я топталась вокруг чемодана, вслушиваясь в гулкое похрустыванье снега – иногда обманчиво казалось, что кто-то едет… И пока раздумывала, поджидать ли попутную машину, идти ли вперед, повернуть ли назад (все варианты, причем, имели перспективу замерзнуть, и неважно на каком отрезке пути), так вот, глаза мои за это время свыклись с темнотой и различили среди поля небольшие снеговые бугорки. Двумя параллельными рядами отходили они от шоссе, своеобразным пунктиром прочерчивая нечто, напоминающее… дорогу!

Спустившись с обочины на целину, осторожно шагнула… Снег под ногами оказался неожиданно плотным – можно было идти по нему, пусть даже и проваливаясь иногда в припорошенные неровности. Значит, не схулиганил шофер, высадив меня здесь, а как раз на развилке дорог, чего и надо было!

Со стороны наверняка я выглядела странно (если б кто-то мог видеть меня со стороны) – одинокая фигура в пальто и с чемоданом в такой ранний час пробирающаяся по степи… Поначалу идти было легко и даже приятно – ходьба согревала, разминались затекшие от автобуса мышцы. Нарочно шагала энергичней, чтобы этим заданным ритмом хоть как-то подбадривать себя. Нетяжелым казался и чемодан, набитый, в основном, одеждой и всякими мелочами, которые везла в подарок… неизвестно кому.

Понемногу светлело, но как-то лениво. Ночные чернильные краски полиняли, и уже не так мрачно выглядел окрестный пейзаж, на редкость все же однообразный. Уже можно было увидеть поодаль столбы, понатыканные в поля точно спички, и кромку дальнего леса, к которому устремлялась дорога. И это не пугало меня, а напротив, придавало уверенности – искомая Бирючевка и должна была находиться в лесу. Ну, подумаешь, еду в деревню, – убеждала я себя в который раз. Отчего бы не представить, что будто в отпуск, ведь и зимою люди берут отпуска…

Однако от этой, даже такой мимолетной, мысли об отпуске у меня едва не сбился шаг. Какой там отпуск, если осенью меня сократили – именно таким, еще более обидным, словом маскируют увольнения во времена кризисов, а сейчас как раз очередной на дворе. Невеселые соображения по этому поводу донимали меня с самого начала поездки – не могла я не думать о том, что все это, скорее, смахивало на ссылку… Вот и сейчас с новой силой завертелось в голове отчаянное барабанное "бы" – если бы не то письмо, я бы не плелась сейчас неведомо куда, а сидела бы дома, зарегистрировашись на бирже труда, и, хоть и небольшое, но получала бы пособие по безработице, бы-бы-бы…

Я достала его из почтового ящика вместе с пачкой рекламных листовок. И в первый момент, увидав помятый конверт с красно-синими ромбами, которыми встарь помечалась авиа-почта, и незнакомый корявый почерк, решила, что почтальонка ошиблась. Однако, как бы скверно ни выглядел конверт, адрес на нем был указан все-таки наш, а обратного не было вовсе.

Дома как раз была мать. Она забежала пообедать, и вместе с ней мы извлекли и развернули серый, неровно оторванный тетрадный листок. На котором без единой точки и запятой, как в телеграмме, накарябано было нечто странное.

– "Зрастуй валя, – начала я вслух, почему-то сразу удивившись, а ведь мать мою, и в самом деле, звали Валей, – у мине здровья никакова нету нога нимеит упала третева дня сереть двора… "

Я взглянула на мать – она пожала плечами, тоже ничего не понимая.

– "приижяйка валинтина пособить маненька може разом и схоронишь тетку свою Паню… "

– Тетка Паня, тетка Паня… – задумчиво проговорила мать. – А ведь, верно, была у меня когда-то такая тетка! То ли троюродная, то ли даже двоюродная сестра отца. Только я думала, она давным-давно умерла.

– "…картошки полна яма, – продолжала я, запинаясь все меньше, попривыкнув уже к этим буквам: то едва заметные, бледные, они становились вдруг жирными и почти сливались в кляксу, из чего можно было заключить, что автор то и дело слюнявил химический карандаш (раньше были такие карандаши).

– "…зерно есь и мука второва сорту с мешок зябловы сала продали нутрянова привези мине толька чаю да карамели хруктовай… "

Далее перечислялись суровые нитки, катушек пять, мыло, свечи и что-то еще хозяйственное. "А боле ничево мине старухе не нада, – подытожила возникшая из небытия родственница, – може и не повидаемся не дотяну а толька ишо уксусу хоть с бутылку привези".

При этом сбоку шариковой авторучкой и уже другим совсем почерком приписано было "и папирос"…

– Надо же, – сказала мать, помешивая суп, – вот ведь как бывает! Говорили, померла, а она уксусу просит…

Обедали мы молча. Письмо лежало на холодильнике за моей спиной, но я еще никак не связывала его с собой. Несмотря на довольно дельные просьбы привезти того и другого, оно все равно было странным, если не сказать, бредовым. Мать ела, как всегда, торопливо, почти не жуя. Чтобы покормить мою сестру, которая еще только поступила учиться на парикмахера, да плюс теперь и меня, безработную, ей приходилось после работы и по выходным приторговывать у метро белорусскими колготками.