Лошадь в этот момент оттопырила хвост и выпустила быструю очередь жидких дымящихся испражнений. От нее самой, взмыленной, тоже шел пар, а шерсть на брюхе завивалась каракулем.
– Айда, садись тогда, коли сродственница! Ноги подожмешь, и ладно будет. Багажное отделение тут вот, возля короба, – он потянулся и пошевелил на заду саней негустую солому, сам же стоял в передке на коленях.
Я поставила чемодан туда, куда он указывал, возле большого фанерного ящика, и приготовилась было сесть, как мужик вдруг выкрикнул хрипло:
– Нну-у, не мешкать у меня! Кобыла, вишь, стынет, раз-з-зява! – и хлестнул что есть силы.
Сани подскочили да так, что я едва успела в них упасть, не расправив даже пальто, которое, вообще-то, привыкла беречь. Кому это он – "раз-з-зява"? Лошади или, может, мне?
Мы ворвались в лес и понеслись по неширокой запущенной просеке – только стволы замелькали, зашумело в ушах и снег вздымался волнами справа и слева. Облокотясь лопатками о короб, неловко подогнув ноги, я полулежала в санях задом-наперед, подобно боярыне Морозовой. Возница молчал, только с грубыми криками настегивал лошадь. Вполоборота я могла видеть лишь половину его квадратной спины. А ведь так можно было и чемодана лишиться, – встревожилась я задним числом. Он умчался бы с ним, замешкайся я на секунду. Вот ведь, и не поворачивается даже…
– А не подскажете, – крикнула я, тотчас задохнувшись от летящего навстречу снега, – какое тут расстояние будет до Бирючевки?
Он не ответил, и ветер развеял мой вопрос по лесу. Уж не рассердился ли от того, что сам же вызвался меня подвезти? Я подышала на пальцы, которые едва сгибались в отсыревших перчатках.
– Расстояние, говоришь… – вдруг услышала я много спустя. – А расстояние тут немерянное… Оно ведь разное бывает, кто скажет одно, другой спорит – другое, а на деле, глядишь, и третье выйдет! Дорога, она ведь как – петляет, а бывает, и вовсе оборвется, да и к сашейке, то-ись, к шоссе, по вашему, по-городски, в разных местах выходит. А ежели, к примеру, буря или вот метель, как сейчас, то и вовсе не обязательно, чтоб она к сашейке вышла. Мы тогда через другую просеку выезжаем, а эту заносит и, бывает, аж до самой весны. Случается, что и вовсе не рыпаемся, а сидим по домам, и пути никакого нету! Глухие, одним словом, места…
Озадаченная, я прислушивалась к его хрипловатому голосу. Какие, однако, странности у этой дороги: петляет, заносит и неизвестно, какое расстояние… Снова зашевелились сомнения, тем ли путем еду? Может, совсем другая просека выводит к Бирючевке? Ведь возница, кто он такой? Не назвался никак, а я уселась в его сани…
– Да, места глухие… – продолжал он, а лошадь меж тем заметно поубавила прыти. – Случись чего, так и не отыщет никто. Ишь, как метет, беда…
Деревья перестали теперь мелькать, а заскользили мимо, понурясь под снеговыми наростами, по низу, как бы в ногах у них, путался проволокой непролазный кустарник. Хмурые безжизненные дебри, еще какие, действительно, глухие… В одном только месте мелькнул и немного обрадовал фанерный щит лесничества, сквозь ржавые потеки на котором проглядывала надпись: "Береги лес от пожара!" Значит, бывали тут люди, раз установили щит.
– А тебе, слышь ты, повезло! – снова заговорил мужик. – Н-но, холера! Повезло, что я пьяный вчерась напился и за хлебом не поехал. А то б я еще вчера хлеба-то привез… А ты б увязла тут, как есть увязла бы, в сапожках-то…
