Чем удивил меня: то ли я вслух задумалась о волках, то ли так совпало, что он сам заговорил о них снова?
– Какой же это лес, коли без волков? Это уж тогда не лес будет вовсе, а парк… так что ли, по-городски?
В нем опять происходила какая-то перемена – все твердеющий голос и логичность фраз указывали, к моей радости, на то, что он постепенно трезвел. Не иначе, от мороза, который к вечеру добавил минусов.
– Вот собаку у нас на днях задрали, у старухи одной…
– Съели?! – воскликнула я, но только чтобы поддержать разговор.
– Как не съедят… я слыхал, китайцы едят, а хичник, зверь, побрезгует разве? Забрались в сарайку, скотины там никакой. Дыры одни да хворая собака – лапы у ей задние отнялись. Сколь раз предлагал Оле, давай, мол, пристрелю… Не дала ни в какую, уперлась…
Разговорчивость его была как нельзя сейчас кстати – в темнеющем-то лесу, что даже подробности такого невеселого рассказа действовали на меня успокаивающе. Во всяком случае, я уже знала, что этого пожилого, пусть и подвыпившего, мужика зовут Анатолием и что он возит в Бирючевку хлеб. Этого было достаточно, чтобы не особенно опасаться его.
– Ведь она выла кажную ночь! Может, лапы у ей болели, может, еще что, но только людей тревожила понапрасну. Жена моя, бывало, соскочит середь ночи: "Ой, Натолий, не забрался ли кто?!" Она у меня учительница, у ей сон чуткий. И шкура-то хорошая была, такой мех толстущий… Н-но, зараза, тудыть твою… – и он снова обрушился на кобылу, которая и без того тянула нас из последних сил.
Да скоро ли, когда же наконец? – озиралась я тоскливо. Никакого проблеска, уж не сбился ли он спьяну с пути?
И опять он точно мысли мои прочитал – остановился.
– Слышь?! – привстал встревоженно.
Я не слышала ничего, хоть и капюшон откинула.
– Должно, показалось… – проговорил он и вылез из саней. Поправил холстину, прикрывавшую короб, и вытащил из-под шкуры, на которой сидел, какой-то предмет, похожий на… топор.
Ни малейшего шороха я по-прежнему не могла уловить и только следила, как он отошел чуть в сторону, положив топор (да-да, топор!) на край саней… Шага на три отошел, все более пугая меня своим поведением, нежели угрозой нападения каких-то там волков. Постоял с минуту, а затем – вот это-то я услышала – помочился…
– Поди и ты, облегчись маленько, – предложил он с неожиданной заботой, застегивая на ходу ширинку. И, не дожидаясь ответа, тронул.
Желтый огонек, мелькнувший коротко среди деревьев, показался сначала призрачным – вот он мигнул, а вот опять исчез, будто дразня… Однако сани покатили скорее – мы обогнули еще один мысок леса, с разгону ухнули в неглубокий, доверху наполненный снегом, овражек и въехали, наконец, на какую-то улицу, едва освещенную одиноким фонарем. Быстрым рядом проскочили мимо нас темные оконца, чуть не до половины вросшие в сугробы, черный палисадник выдвинулся острым углом… Пахнуло дымом.
– Тпрр-ру, Венерка! Стой! – затормозил возница, и было как-то удивительно, что лошадь, после всех грубых ругательств, которыми осыпали ее в пути, вдруг оказалась – "Венеркой".
– Ты что ль, Натолий? – послышался из-за забора осторожный старушечий голос.
– Принимай гостей, Прасковья! Сажай на печь да оттаивай…
– А хлеба-то привез? – спросила старуха, все еще невидимая мне.
Скрипнули ворота… Хлебовоз нырнул в короб и застучал там промерзшими буханками, пересчитывая вслух, а я, едва поднявшись на занемевших ногах, сказала:
