Я осмелилась подойти к божнице, тоже завешенной насборенным кружевом. Оттуда, как из окошка, глянул на меня румяный кудрявый моложавый святой, четко выписанный и ничуть не потемневший. В одной руке он держал открытый ларчик с мелкими отделеньицами, а в другой ложку с непомерно длинной ручкой.
– Целитель Пантелеймон. Святой великомученик… – прочла.
Вот уж не походил он на мученика, и мысленно я даже укорила его: "Старушка-то тебе молилась да умерла, в ведь ты – целитель!"
Прасковья все не возвращалась… В незакрытые верхние части окон заглядывала в избу ночь – еще, казалось, более черная от контраста с белизною занавесок. Нехорошо она как-то лежит, – подумала я, снова подойдя к койке. Будто мерзнет… ведь трупы, вроде, наоборот, прикрывают, а эта варварша взяла да сдернула одеяло. Подняла с пола поясок от какого-то халата и аккуратно, как, наверное, сделала бы это сама хозяйка, повесила его на спинку кровати. И снова замерла в ногах усопшей, точно в почетном карауле…
Спустя вечность, Прасковья все же объявилась да не одна, а с сухопарой шустрой женщиной – Тосей. Мигом подойдя к покойнице, та быстро и неодобрительно закачала головой, словно той пеняя. Лицо ее было по-азиатски смуглым и острым.
– Вот не зря мне, значит, в прошлую среду снилось, что я коз с огорода гоняю, – она поглядела на меня со значением. – Уж это завсегда к горести и слезам!
– Давайте-ка стол выдвигать, – скомандовала Прасковья, занося в избу дымящееся ведро. – Разденем скорей, пока вовсе не закоченела, не то намаемся…
Вытащили стол на середину, чистая клеенка на нем будто самой хозяйкой была приготовлена для такого вот случая. И когда обе они, Прасковья и Тося, точно соперничая друг с дружкой в расторопности, стали стаскивать с нее рубашку и кофточку, сами-то одетые тепло (даже фуфаек не скинули), я, не в силах смотреть на это, отвернулась. И с готовностью выскочила в сени за тазом, который велели принести, и копалась там подольше, хотя таз висел на виду.
Когда вернулась, то Оля уже раздетая, с одним только нательным крестиком, лежала на столе – они перетащили ее с койки и без моей помощи. Прасковья водила по телу тряпкой, а Тося, стоя перед сундуком на четвереньках, пыталась открыть маленький навесной замок – ковыряла в нем спицей.
– Только за смертью тебя и посылать, – заметила мне Прасковья и слова ее при данных обстоятельствах прозвучали зловеще. – Да ты топором по нему, – подсказала она Тосе. – Чего уж теперь сундука-то жалеть!
Замочек, и правда, пришлось сломать, чтобы достать оттуда ситцевое платье в скромную крапинку и новые, с этикеткой еще, бумажные чулки. Все это, видать, каждая старушка припасает себе загодя. Я тоже, вместе с Тосей, усердно копалась в сундуке, извлекая оттуда еще какие-то полотенца и несметное количество платков. Чтобы только подальше держаться от стола, а главным образом, от Прасковьи, от которой сейчас можно было ожидать каких угодно поручений. И точно, она подозвала меня:
– Поди-ка сюда… подотри-ка воду, вишь натекло.
Я подчинилась, принялась вытирать лужу на полу, натекшую с трупа. Ведь Прасковья даже и не трудилась покрепче отжимать тряпку.
– Готово! – сказала она наконец, тем самым приглашая нас обеих оценить ее работу.
Мы встали у стола. Тося достала из кармана очки с толстыми стеклами и на широкой резинке вместо дужек. Натянула их поверх платка, отчего сразу стала похожа на пловчиху в бассейне. Я всячески пыталась отвлечься – вот на те же очки – чтобы только поменьше смотреть на тело… Но покойники, как бы их не чурались, притягивают к себе взгляд с магнетической почти силой – не от того ли, что в такие моменты каждый будто заглядывает в свое собственное несомненное будущее?
