Я уснула почти мгновенно, едва лишь вытянулась на узкой жесткой койке, но всю ночь мне мучительно снились дрова. Я укладывала их в поленницу, стараясь как можно ровнее, но они всякий раз разваливались, рассыпались… Никого не было во дворе – пустынном, слишком широком, искаженном пространственно, как это бывает во сне. Однако я чувствовала, что за мной следят. Оттого-то и руки тряслись, и поленья ложились криво. Я даже попыталась подпереть их плечом, но все заново сорвалось, и дрова покатились вниз с оглушительным дробным стуком…
Открыла глаза, но стук, как ни странно, продолжился. Оторвалась от подушки, прислушалась – стучали где-то далеко, за воротами… А ведь было еще темно.
– Щас… кого черти несут! – завозилась на своей кровати и Прасковья.
Слышно было, как она встала и шаркая пошла открывать, куда-то на холод…
Отгороженная шторкой, укутанная одеялом и все еще сонная, я почувствовала себя в этот момент необычайно уютно. Но уже через пару минут в сенях раздались голоса и топот валенок. По знакомой хрипотце я сразу узнала Хлебовоза.
– Неладно с ей чего-то! Хоть толком и не разобрал, однако похоже, что померла.
– Да как же?! – воскликнула Прасковья. – Ведь вчера заходила ко мне, тут вот, на сундуке, сидела…
– Вчерась на сундуке, а нынче – померла. Всяко бывает, – проговорил тот, так и застряв у порога – возле самой моей кровати, которая, вследствие тесноты избы, располагалась впритык к входной двери. Нанесло табачищем и лошадью.
– Я к ей зашел только ножик отдать. Она мне ножик давала, наточил чтоб… Давно просила, недели две как… Ну, а мне, известно, все недосуг, пока за хлебом туда-сюда… Занят, короче. А сегодня, как встал, первым делом решил – наточу-ка я Оле ножик да сразу и отнесу, чтоб не забыть. У ей, поди, и ножик-то всего один. Наточил, в газетку завернул, понес… А за ночь снегу-то намело – страсть! Ноги вязнут чуть не по самый пупок, насилу до вашего конца добрался.
Он замолчал, зашуршал чем-то (папиросной, вроде, коробкой), и Прасковья переждала эту паузу терпеливо, не вмешиваясь с вопросами.
– На крылец-то поднялся, – продолжил после затяжки, – постучал – не отпирает. Тогда дверь-то эдак толкнул маленько, глядь, а у ей и вовсе не заперто! Вошел тогда…
– Ну?! – не утерпела все же Прасковья.
– Она там на койке лежит… Оля, говорю, вот я тебе ножик принес. Молчит… Я в другой раз погромче гаркнул, знаю, что глухая. Все одно молчит! Ближе-то подобрался, а у ей глаза под платком виднеются и открыты. На меня, однако ж, не глядят, а ровно как закатились… Руку хотел пощупать, да под одеяло сунуться не посмел, подумал – уж не паралыч ли с ей случился, как с Нюрой Осиповой? Чего ж я тогда под одеяло-то полезу? Вот и решил тебя позвать, ты ведь и баба, и соседка ей – тебе такое дело сподручнее…
– Вот те раз, – растерянно выдавила Прасковья. – Сидела вот тут, допоздна сидела…
– Ну, я пойду покуда, другим ить тоже сообчить надо! – он открыл уже было дверь, мигом напустив из сеней морозу, а я-то, повторю, лежала у самого почти порога, но тут Прасковья остановила его.
– Постой-ка, Натолий! Забываю все – ты и мне ножик-то наточи! Затупился вовсе, не режет ничего, – и забряцала в чулане, в ящике стола, своей утварью.
А шторка моя вдруг оттопырилась, и из-за спинки кровати всунулся ко мне – кто? Хлебовоз, конечно.
– Лежишь? – спросил, когда я, не успев притвориться спящей, встретилась с ним взглядом. – Ну, лежи, лежи, а вот соседка-то ваша померла…
