Показалось, что усмехнулся, во всяком случае что-то блеснуло в полумраке, а ведь зубы у него, помнится, были металлическими. Да и все это в целом опять показалось сном – будто навис надо мной мутный небритый мужик, пялится, скалится и, того гляди, потянет за одеяло… Да ведь с него, пожалуй, и станется! Я зажмурилась, но тут подоспела Прасковья со своим ножом.
– Вставай! – коротко приказала она, как только Хлебовоз вышел. – Оля-то, вроде как померла, пойдем проверим.
Я поднялась, куда деваться? В избе за ночь выстыло и, к тому же, ныли руки после вчерашних дров. Однако все это были пустяки по сравнению с замаячившей вдруг перспективой обмывать покойницу (а для чего же Прасковья поставила на печку чугуны с водой?).
Было по-ночному темно, когда мы вышли. Ни единого огонька во всей округе. Я не поглядела перед выходом на часы, а у Прасковьи спрашивать не хотелось. Снегу, и в самом деле, навалило порядком, нам приходилось пробираться по глубоким, точно ямы, Хлебовозовым следам. Прасковья, всякий раз чертыхалась, проваливаясь.
– Эк его леший потащил об эту пору! Выдумал ножики спозаранку точить! Не иначе, опохмелиться хотел, вот и припер – браги у старухи выклянчить…
Низкая калитка у соседнего дома была напрочь засажена снегом. Проще было перелезть через нее, нежели пытаться открыть, мы и перелезли.
– Хоть бы свет включенным оставил, дурья башка! – опять заругалась Прасковья, когда запнулась обо что-то уже в сенях. И я согласилась с ней мысленно, ведь заходить впотьмах в чужой дом и вообще-то не очень приятно, а уж если там покойник…
Удивительно, но я как-то сразу почуяла это – еще до того, как Прасковья нашарила выключатель, до того, как вспыхнула слабая, не больше сороковушки, лампочка… То ли по запаху неясному, то ли по особой тишине, а может, просто необъяснимым первобытным инстинктом уловила. Ведь от порога я и разглядеть-то ничего не могла, только белое пятно на подушке… однако сразу, безо всяких сомнений, поняла, что проверять нам тут нечего.
Прасковья тоже, ничуть не замешкавшись, подошла к койке и открыла одеяло. Не окликнув, не потормошив. Видно, и ей все сразу стало ясно.
Вчерашняя наша гостья хоть и лежала, вытянувшись, но показалась мне опять невероятно маленькой. Если глядеть от порога, будто девочка лет восьми, не восьмидесяти… ведь, вдобавок, и имя-то у нее детское – Оля. Короткая ночнушка не доставала до желтых костяных коленок. Поверх была надета вязаная и тоже короткая кофточка, да голова повязана натуго, точно забинтована, белым платком…
Цветастое одеяло сползло на пол с оглушительным, как мне почудилось, шорохом и валялось теперь на полу неуместно пестрой кучей. Надо было все же угостить ее вчера конфетой, – вдруг подумалось мне.
– Остыла… – проговорила Прасковья, едва тронув ее запястье (таким же тоном она сказала бы и про чай), и распорядилась:
– Ты тут останься, а я покуда за Тоськой сбегаю да воды принесу.
– Я с вами! – кинулась я за ней.
– Сказано, останься! – повторила она и вышла.
После ее ухода я какое-то время постояла в оцепенении возле кровати – так же почти неподвижно, как и лежащая на ней старуха. Никогда не доводилось мне оставаться наедине с покойником, и потому, может, сразу стали казаться всякие нелепости – что вот она шевельнется или взглянет на меня, ведь глаза-то ей не закрыли… Лишь немного спустя, чуть привыкнув, я осмотрелась по сторонам – избенка, под стать хозяйке, была небольшой, даже меньше Прасковьиной, но зато опрятной. На низком сундучке поблескивало спицами вязание, тут же ровной стопкой сложены были платки… И повсюду шторки – всяких размеров и расцветок, даже счетчик прикрывала маленькая, с носовой платок, занавесочка.
