Впотьмах я пробралась в чулан, и когда потянулась за ковшом, столкнула что-то с лавки… Пакет, который Прасковья притащила от соседки. Прислушиваясь к храпу, я подняла его.
Ничего интересного, – подумала, развязывая веревку, которой он был затянут. Каким-то тряпьем, кажется, набит… Но все же чиркнула спичкой – посветить. Спичка почти сразу погасла, но я успела увидеть то, что и ожидала.
Свернувшись по-змеиному клубком, сверху лежал поясок – тот самый!
На другой день, проваливаясь по колено в снегу, мы шли с Прасковьей по улице, единственной, к слову сказать, деревенской улице, – к клубу. Ветер дул нам навстречу и засаживал в лицо острые сухие колючки. Действительно, поднималась метель. Соседка, виновница мероприятия, опередила нас – еще затемно приходили мужики и увезли ее в клуб на санках.
Решили проститься с покойницей в клубе потому, что двор ее, со всеми подступами, завален был снегом. Он и при жизни-то ее вряд ли когда расчищался, и потому всякое передвижение по нему, да еще и с гробом, было бы крайне затруднительным.
Прасковья принарядилась по случаю: надела плюшевую блестящую жакетку, узорчатые вязаные варежки вместо рабочих рукавиц да и подвязалась не каким-нибудь траурным платком, а напротив, – с яркими розами. Шли молча, но чувствовалась какая-то приподнятость настроения – не только Прасковьиного, но и моего, признаться, тоже. Что ж, – думалось на ходу, – пусть эта добрая старушка поскорее обретет покой, может, тогда и подозрения все развеются…
Клуб находился чуть в стороне от улицы и на некотором возвышении. Издали он смахивал на большой амбар или на другое хозяйственное строение, а вблизи, несмотря даже на вывеску "Добро пожаловать!", выглядел еще хуже. Сквозь завывания ветра донеслись до нас оттуда отрывистые визгливые вопли – точно наждаком по коже…
– Ленушка-Чувашка голосит, – сказала Прасковья, взбираясь по крутым ступеням. – И ведь не умеет голосить, а всегда берется!
Мы вошли в полутемный холодный зал, посреди которого на биллиардном столе установлен был гроб. Вокруг него толпились те же, что и вчера, люди – все угрюмые, все почти пожилые. Мы с Прасковьей пристроились с краю и тоже склонили головы.
Ленушка, та самая женщина, которая вчера порывалась причитать, выводила сейчас вихляющим вверх-вниз голосом:
О-ох, вижу я-а-а горюша горькая-а-а,
Крепка-а спит не пра-асыпа-а-аи-ится…
Слова эти, сочиняемые будто на ходу, как-то плохо влезали, словно не помещались, в напев, тем не менее никто теперь не обрывал, не шикал на нее.
Правда, бывший депутат, которого кто-то уважительно назвал "Борис Прокопыч", всякий раз морщился, когда плакальщица издавала особенно пронзительные звуки. Сам он в очевидном нетерпении уже взялся за крышку гроба. Еще одна женщина, ростом повыше прочих, в черной искусственной шубе (похоже, все они принарядились сегодня), то и дело поправляла на усопшей бумажный веночек.
Покойницы самой почти и не видно было из-за этих как раз бумажных цветов, которые поначалу показались мне чуть ли фантиками, понакиданными в гроб. Однако это были все же цветы, хоть и сделанные именно из фантиков – если подойти поближе, наверняка можно различить даже какие-то названия! Кто до такого доумался?! И вспомнилось вдруг Олино сказание о мытарствах, перед самой, получается, смертью поведанное – "что ж ты маисься?"… Могла ли она предчувствовать, что так скоро оно состоится, ее последнее и уж теперь окончательное переселение?
