Наконец, дотянулись до кладбища – тесного и, конечно же, неухоженного. К вырытой могиле пришлось продираться не только через сугробы, особенно здесь рыхлые, но и сквозь заросли какого-то колючего кустарника, и зимой не утратившего цепкости. Пики редких железных оградок опасно торчали из-под снега. Деревянные же ограды, каких было большинство, все почти от ветхости скосились или развалились. И на крестах, и на обелисках со звездами развешены были не то ленты, не то тряпки, засохшие настолько, что не колыхались при самых сильных порывах ветра. Все это вместе взятое, походило на какое-то заброшенное древнее захоронение, к которому на протяжении веков просто не было доступа.
В самом углу, куда все пролезли под предводительством Коськи, остановились и огляделись – одни сугробы и никакой ямы…
– Мотрите, не свалитесь! – тем не менее предупредил он, и стал вымеривать что-то шагами. Только сейчас я заметила, что ведь и Коська-то не был молод, как поначалу посчитала, очевидно, сбитая с толку его резвостью и сюсюканьем. Теперь же бросились в глаза седая щетина, сутулость и одышка – он, видать, вспотел, отыскивая могилу, да плюс еще и снег почти ручьями таял на его лице…
Остальные молча наблюдали за тем, как он откидывал снег, и со стороны его работа казалась бессмысленной, поскольку снег вздымался не столько лопатой, сколько ветром.
– Ой-ей, опять потом заново хоронить придется! – сказала Тося. – Говорили же тебе, Коська, чтоб глубже копал!
Что значит "опять"?! – насторожилась я, однако Коська к тому моменту все же расчистил узкое прямоугольное углубление, вырытое им накануне. Вместе со всеми я заглянула туда – лишь на самом дне едва проступала земля. Но упрекать его больше не стали, а напротив, неожиданно быстро, безо всяких церемоний, всунули туда гроб да и закидывать-то принялись – снежками.
Может, потому так спешили – пыталась я найти тому оправдание – что вьюга все не утихала, мало того, разыгрывалась пуще. Когда уходили, я, обернувшись назад, увидела, как на новую могилку наметался с неистовой скоростью курган… Словно природа сама, безо всякого вмешательства, стремилась поскорей избавиться от следов пребывания этого жалкого создания – человека… И еще подумалось, что если и я сейчас замешкаюсь, зацеплюсь за какой-нибудь колышек и упаду, то мигом и меня заметет, погребет… И никто не спохватится даже. Ведь все они, какими бы пожилыми и больными ни выглядели, оказались куда проворней меня – из кладбищенских ворот я выходила последней.
Дома я уселась было за письмо, разложила бумагу… Но слова не находились. Я прислушивалась к посвисту вьюги за окном, понимая, что в ближайшее время письмо мое вряд ли двинется дальше Прасковьиной избы. Чего же тогда и писать… Не приняться ли лучше за починку фуфайки, которую мне выдала Прасковья? Это теперь была моя как бы спецодежда, ведь не в пальто же выносить помои.
Стежками через край я затягивала прорехи, попутно заталкивая в них вату, и так увлеклась, что и не заметила опять, как подкралась Прасковья, задышала за плечом.
– Ты поди шить хотя бы умеешь?
– Умею, – не без хвастовства ответила я, хоть и уловила это "хотя бы".
Но тут же пожалела о том – она выволокла из-под кровати машинку, антикварного вида Рингер. Сдунув с нее пыль, сказала:
– Халат на меня подгонишь… Вот тут, в боках, расставишь и здесь немного выпустишь…
И потрясла передо мной небольшим, словно детским, халатиком, вне всякого сомнения – Олиным. Тот злополучный поясок, судя по расцветке, как раз от него!
