Мне все еще было не по себе, просто до дрожи, когда я вернулась домой. Конечно, не хотелось поддаваться непонятным страхам, куда проще было все списать на простую физическую усталость. Но Прасковьи ведь, и в самом деле, в избе не оказалось! Она заявилась почти следом за мной и сразу нырнула в чулан, скрывшись за шторкой. Не оттого ли, чтобы не встречаться со мной взглядом?
– Распогодилось, – сказала оттуда. – Завтра за мукой поедем к Борису Прокопычу.
"Поедем" – это означало то, что поутру мы выкатили из сарая санки, те самые, на которых еще недавно перевозили соседку-покойницу и которые по их величине точнее было бы называть "санями". Выкатили и запрягли в них… меня. Прасковья шла позади и поправляла сани клюкою, когда те накренялись. К слову сказать, она ходила с палкой, хоть не было в том особой необходимости – поступь ее была хоть и тяжеловатой, но достаточно твердой.
– Почему к нему за мукой? – спросила я, чтобы молча не идти, а вовсе не из интереса.
– Еще с осени упросила Бориса свозить на мельницу зерно, что от колхозов осталось… – пояснила она. – Два десятка яичек отдала этому хапуге! – добавила в сердцах.
Денек выдался серый, задумчивый, но я уже знала, что такое затишье как раз и могло обернуться очередным снегопадом. Пустынная улица казалась вымершей, точно за минуту до нас по ней прошли каратели. А ведь наверняка кто-то наблюдает за нами из окошек, – подумалось мне. И с этими дурацкими санками я выгляжу просто комедийно, будто на горку иду кататься. Для завершения картины не хватает какой-нибудь собачонки, которая, тяфкая, увязалась бы за нами…
– Чего-то собак у вас совсем не видно? – опять спросила я, и в самом деле, удивившись, что ни разу не слыхала здесь собачьего лая, казалось бы, непременного для всякого селения.
– Собак?! – переспросила Прасковья тоже удивленно. – А на что они нам, собаки? Нету и ладно… Последнюю-то, Олину, волки задрали… У Еньки были щенята, так передохли все. Суку-то он еще по осени татарам-пастухам променял, на батарейки или на фонарик, точно не скажу… Ну, вот и пришли!
Мы остановились возле большой избы-пятистенки с высоко прорубленными, но несоразмерно маленькими окошками. Тотчас колыхнулась в одном из них занавеска – кто-то выглядывал, стараясь быть незамеченным. Прасковья постучала о ворота массивным железным кольцом, но открыли не сразу, мы подождали еще, пока изнутри не загремел чем-то тоже железным хозяин – Борис Прокопыч.
Коротко поздоровавшись, он повел нас по двору, загроможденному досками, дровами, колесами и какими-то разногабаритными пристройками. На нем были ватные штаны, такие же выцветшие, как и белесая телогрейка. Туго завязанная под подбородком ушанка, казалось, стягивала его физиономию до унылой гримасы. Он то и дело прикашливал и отплевывался на ходу. У крыльца остановился:
– Щас мешки, кх-кх-х… достану в амбаре, а вы пока, кх-кх, в избу зайдите…
В темноватой (из-за маленьких окон) избе было душно и тоже отнюдь не просторно, как можно было предположить по ее размерам снаружи. Отовсюду углами выпирала мебель: комод, диван и сразу два шкафа. Возле одного из них, перекладывая на полках белье, суетилась хозяйка – худенькая рыжеволосая женщина в черном сарафане.
– Здравствуй, Тамара, – сказала Прасковья.
– А, Прасковья… за мукой? Айдате проходите, садитесь, – пригласила та, указывая при этом на табуретки возле двери, не на диван.
