С каким-то значением сказала и, не попрощавшись, вышла…
Точно баржу потянули мы сани обратно – с двумя большущими мешками, а ведь это центнер веса да по такому снегу! Пару раз мешки сваливались, и тогда мы еле вытягивали их за уголки – неуклюжие и невероятно тяжелые, они казались мне упакованными трупами… Прасковья всю дорогу ворчала, припоминая, как по молодости она (в отличие от меня), одним махом, бывало, дотаскивала такие мешки "на закорках".
Вечером, наскоро перекусив, я уселась за швейную машинку – все с тем же бывшим Олиным, а теперь Прасковьиным, халатом. Сама она, пристроившись возле печи, растирала какой-то жидкостью ногу, которую подвернула во время сегодняшнего похода. "Зингер" с тихим тарахтеньем прокладывал неторопливую, но довольно ровную строчку. Чтобы хоть как-то отвлечься, я спросила Прасковью про Игоряшу, и вот, что она мне рассказала.
Он был единственным сыном фермеров. Впрочем, так их только называли – "фермеры", потому как несколько лет тому назад (на заре, как я поняла, экономических реформ) они, действительно, работали на маленькой свиноферме. Ее организовали в Бирючевке какие-то шефы, какие – этого Прасковья не могла растолковать, да это и неважно было, понятно, что с какого-то предприятия из города. Изо всех деревенских эти шефы наняли на работу лишь двоих – Тамару и Бориса Зябловых. И те, как только сделались свинарями, сразу начали богатеть. Купили в райцентре большой ковер, большой холодильник и тоже большой телевизор, да еще цветной, какого до той поры в Бирючевке и не видали. Я вон и вовсе, – дополнила Прасковья, – безо всякого телевизора живу!
Однако, несмотря на плохие дороги и удаленность от города, начальство стало наезжать сюда слишком часто – вроде как с проверками, но без мяса ни один из них не уезжал. Увозили помногу, кто куском, кто поросенком, а кто и по целой свинье… не иначе, по чину делили. Поголовье от этих наездов таяло прямо на глазах, и уж самой последней зарезали супоросую матку. Не дотерпели до приплода. Как убивалась тогда Тамара, как ревела, чуть волосы на себе не рвала – ведь с этой свиньей их семья и работу, и все свое благополучие теряла. Они и сами мясом-то попользовались немало, каждый, почитай, день пельмени стряпали! Вон и сейчас замашки сохранились – с капусты у нее изжога, эка барыня! После закрытия фермы Тамара долго болела, а потом эту книжку, которую сегодня показала, откуда-то раздобыла и стала лечиться мочей. И всем другим советовать, и даже, вроде, помешалась на этом малость…
В этом месте ее повествования я оторвалась от машинки и повела носом – та мутноватая жидкость, которой Прасковья сейчас растирала ногу, уж не Тамариному ли рецепту?
– А Игоряша? – снова спросила я.
– А что Игоряша… – продолжила она, звонко похлопывая себя по голени. – Тридцать лет ему, а может, и больше, да только с койки слезать не любит. Одним словом, маняка… Нездоровый он у них и в армию не ходил. Борис ему каждый раз из райцентра таблеток привозит, кучею. Так он грызет эти таблетки, ровно сахар, только хрустоток идет. И молчун… молчит, молчит, а после возьмет да баню подпалит! В позапрошлом году свою же баню сожег, без остатка… Борис до сей поры не может отстроиться. С такими вот запуками парень, родителям расстройство одно. Тамарка женить его мечтает, да кого сюда в такую глухомань да на такого дурака заманишь? А ведь он опять же что учудил – к Ленушке набаловался ходить, к Чувашке-то нашей, и ночует у ней, и моется в ее бане, раз свою-то сожег…
