– К Ленушке? – удивилась я, вспомнив плакальщицу. – Так ведь она пожилая…
– Пожилая и есть, пенсионерка давно. Да только выпивают они вместе, на том и сошлись. Долго ли тут до сраму-то… Ведь он еще и драться лезет, синяков ей каждый раз наставит – рожи не видать.
Я как раз закончила работу, и Прасковья примерила халат. Прошлась по избе, прихрамывая и заглядывая, за неимением зеркала, в незашторенные окна. Поджала губы, хоть я и сделала все, что могла, все припуски выпустила… но, как ни старайся, а мышиную шкурку на медведя не растянешь!
– Что ж, – заключила она, – в другой раз, может, лучше выйдет.
В какой другой? – думалось мне уже ночью, уже в постели. Еще и о том подумала, что было во всей этой истории про фермеров что-то знакомое, уже слышанное… Ну, да, точно так могла бы рассказать о них и покойная Оля со своей присказкой "че ж ты маисься-то"… Неужто ничего не меняется здесь на протяжении лет? И всегда одни лишь мытарства? Хворая Тамара, больной Борис Прокопыч, а ненормальный их сынок поджигает бани и избивает престарелую подружку…
Нет, надо будет завтра прямо с утра все же взяться за письмо. И обо всем написать так, такими словами, чтобы мать, не дочитав даже, помчалась бы на почту – срочно отправлять перевод.
Время шло, а никто никуда не уезжал из деревни и даже не собирался. Соответственно, никто и не приезжал. Иногда мне начинало казаться, что это не мы занесены здесь снегом, а как раз наоборот – Бирючевка еще как-то живет, отгребается помаленьку, но вот все остальные, весь внешний мир, они-то, может, давно завалены, засыпаны, погребены… А что, разве на исходе тысячелетия не может произойти такое масштабное стихийное бедствие – всемирный снегопад, наподобие потопа или оледенения? И как-то раз, когда Прасковья задержалась в сарае дольше обычного, я даже достала с нижней полки буфета приемничек и, приложив к уху, послушала: вдруг да и объявлено чрезвычайное положение? Мысль, конечно, фантастическая, но ведь и приемник, с таким подходящим обстоятельствам названием "Альпинист-417", выдал лишь порцию непрерывного зловещего треска… от этого любые подозрения, даже самые нелепые, могли только усилиться.
Однажды, гуляя в маленьком Прасковьином саду, я вдруг услыхала (и это впервые за все время моего пребывания здесь) шум мотора – он доносился со стороны леса, издалека. Я замерла, чтобы не скрипеть снегом, и со все нарастающей радостью определяла, что где-то там рокотал… трактор!
– Ну и что, – сказала Прасковья, когда я ворвалась в избу и сообщила ей об этом. Уже по тону ее было ясно, что для Бирючевки этот трактор не имеет никакого значения. – Не иначе, пьяный татарин делянку в лесу искал да заплутал маленько… Они не заезжают сюда.
И снова склонилась над тазом, застучала тяпкой. Вместо обеда, которому уж и время подходило, она опять приготовляла, так называемое, "месиво" – вареный картофель и лошадиный навоз, порубленные в равных пропорциях. Отвратительный куриный корм, должно быть, ею же изобретенный. Ведерко с замороженными кругляшами навоза она ставила на плиту – оттаивать, и тогда тяжелая резкая вонь расползалась по избе на долгие часы.
Разве обязательно проделывать такие вещи в доме? Ведь не продохнуть, – раздраженно подумала я, возвращаясь обратно в садик, а по-местному, в садок. Трактора к тому времени уже не было слышно, будто его и не было вовсе… Я регулярно протаптывала сюда дорожку – к одинокой большой яблоне и ходила возле нее кругами, точно по тюремному дворику. А куда было выйти? Неоднократно порывалась я дойти до дома учительницы, которая еще на похоронах пообещала мне дать книжек из остатков школьной библиотеки, но всякий раз отступала перед сугробами. А здесь, под яблоней, заложив руки за спину и разглядывая тупые носы валенок, я частенько размышляла о том, кто же все-таки и за что мог задушить старушку Олю…
