Лишь немного поостыв, я смогла подробнее разъяснить ситуацию. Ведь дело было, конечно, не в курице, кровавая расправа над которой лишь подхлестнула меня написать то, что давно уже было задумано: "Она очень неуравновешенный человек, эта самая баба Паня, с ней трудно ужиться." А ведь, и в самом деле, – подумала я, отвлекшись от письма, – она до сих пор не называет меня по имени, разве это нормально?
"Ко всему прочему, – продолжила писать, – она вовсе не нуждается ни в чьей помощи и справляется с любой работой сама. Нет никакой необходимости, чтобы я оставалась с ней и дальше, к тому же здесь мне приходится почти что голодать.
В этой деревне нет магазина, с продуктами туго. Вот на днях умерла наша соседка, непонятно от чего, может, от недоедания как раз. Накануне она жаловалась мне, что нечего купить… – (это я нарочно вставила про Олю, чтобы мать посильней обеспокоилась и не посчитала бы, что я ною от скуки). – Одним словом, странная какая-то смерть. Впрочем, не хочу тебя расстраивать, я-то пока здорова… Как там Гусева, не спрашивала про меня? Передавай привет… "
Запечатав письмо в заранее приготовленный конверт с ромбами "авиа-почты" (только такой отыскался в буфете), я немедля отправилась к Почтальону.
– Ты куда? – спросила меня во дворе Прасковья. Она оттирала снегом окровавленные руки. Умерщвленной курицы нигде не было видно.
– К почтальону, письмо отправлю.
– Вот оказия! Захвати-ка ведро да принеси говна лошадиного! У меня как раз кончилось, а Енька мне обещал.
Да-да, так и брякнула – "говна", не могла культурно назвать навозом, а когда я уже вышла за ворота, крикнула вдогонку:
– Зряшное дело, письмо-то… Не поедет он никуда! Конверт только зря истратишь…
Слова эти, какими бы жестокими ни были, конечно, не остановили меня. И кто бы говорил – то злополучное письмо, которое отправила она сама, благополучно дошло до адресата!
Почтальон жил, как я выяснила еще прежде, на самом краю деревни – противоположном от нас. Пришлось, поэтому, пройти из конца в конец по всей улице, которая показалась мне на этот раз невероятно длинной. А все оттого, что редкие дома разделяли пустыри, образовавшиеся на месте бывших подворий. Черные эти избушки были точно ненадолго уцелевшие зубы в уже почти беззубом рту.
Подступы к последней избе оказались самыми трудными – снег наползал на нее плотными бурунами, даже сомненья взяли, жилая ли она? Однако оттуда, изнутри, донеслась музыка, и когда я, начерпав полные валенки снега, пробралась-таки к крыльцу, то даже определила, что это надрывно хрипела Распутина – "Иг-г-грай, муз-з-зыкант…" Никто не ответил на мой стук, и я вошла так, без приглашения, ведь здесь и не принято было стучаться.
Первое, что я увидела, был носок – толстый шерстяной носок с залатанной пяткой. Вместе с ногой он был выставлен далеко за край кушетки, чуть не поперек двери. Другая нога скрывалась под темным байковым одеялом, под которым и угадывались, уже в целом, очертания лежащего человека – кого же еще, как не Почтальона? Во всю мощь гремела в углу большая старинная радиола, посвечивая оттуда желтой лампочкой (сразу напомнившей мне куриный глаз). В полутьме я чуть было не наступила на какую-то тряпку, валявшуюся у порога. Но тряпка вдруг заскулила и отползла к кушетке – то оказался крохотный щенок.
– Добрый вечер! – погромче сказала я, чтобы перекричать радиолу, хотя был, конечно же, не вечер еще, а просто сумрачный день.
