Сухинские берега Байкала - страница 4

– Тала, глянь-ка! Бяду паря, каков баской гостинец с Филантием мы те притаранили, по-вашенскому прозванью хадак ето.

Хадак, конечно же, произвел на Тыгульчу ожидаемое для гостей впечатление и, вне всякого сомнения, его взволновал. Однако, как и положено родовому шуленге, он с завидной азиатской выдержкой принял и ничуть не изменившись в лице, всего-то обласкал его потеплевшим взглядом, и тут же отложил в сторону. И хотя внешне оставался он, казалось бы, вполне невозмутим, все же в знак уважения к гостям, ответил подобающим в таком случае, благодарственно-признательным поклоном. А Осип тем временем, в отличие от сдерживаемого в эмоциях хозяина чума, продолжал рассыпаться льстиво-угодной дробью сладкоречивой словесности, всего-то изменяя ее вопросительную интонацию на откровенно подхалимную:

– Чо паря, жисть-та хошь как…, а друга? Хозяин ты всяго нашенского Подлеморья.

– Аяксот! Аяксот! Мал, мал Оська, да сирамно жибем. Би су эмэнэдус сот уруним (Я рад вашему приезду). Не…, ет, как по баша будит лучадыт (по-русски)? А, аха…, моя гобори рада чипка…, чито тбой пришолэ чум моя – ответствуя, путался в родной и русской речи Тыгульча, все еще не свободный от прилива тщательно скрываемых им радостных чувств.

– Ишо бы…, ха-ха-ха…, димно ж время не видались…, никак дён пять! – смеясь все так же громко, съязвил добродушно Бабтин.

– Аха Оська, аха, горово эхит арчалдыра (давно не виделись) – ухмыльнулся и шуленга.

Проворно склонившись, он тут же поднял, как будто выдернул из под своих ног, со всей очевидностью заранее приготовленный подарочный сверток.

– Оська, моя тожи дольжён соблюдай нямада – Тыгульча, развернув его, поднес Осипу, и Филантию поочередно по связке готово выделанных к пошиву беличьих шкурок.

Бабтин принял подарок и, окинув взглядом чум, хотел было перекреститься, но своевременно спохватился и его правая рука с крючковатыми, заскорузлыми от крестьянских работ пальцами собранными в щепотку, взметнувшись к челу, вдруг дрогнула, и свернув, тут же воровато скользнула за полу широко распахнувшегося лабошака. Находчиво поправившись, он с той же завидной сноровистостью выдернул оттуда схваченную за горло полуштоф-бутыль самогона, и аккуратно, втиснул ее средь густо заставленных на столике, плоских чашек и других разных посудин с большим разнообразием мясных и растительного происхождения блюд. Прищуриваясь и благостно озаряясь улыбкой, Осип продолжал возбужденно похлопывать Тыгульчу по спине и плечам, при этом в который раз, то дружески его обнимал, то еще больше рассыпался смехом и излюбленными нарочито недвусмысленными словесами:

– Эх-ма, жись паря нашенска…, кумуха ее бери, сёдни эдак, завтре так. Не с того ль людска погудка у нас ведется…, мол, не беда што голь в кармане, ежель други подсобят деньгами. Ха-ха-ха, как братуха, ладом баю, а…, али нет?!

– О, бой, бой Оська. Тбой, да уж чипка моя анда (друг). Она псегда ладна бает – в унисон весело-приподнятому настроению Осипа, столь же радостно и живо отозвался Тыгульча.

У эвенков того времени считалось особо приличным, принимать и усаживать гостей в чуме, подчеркнуто молча, причем каждого только на специальную подстилку, изготовленную из лобных шкурок голов крупных парнокопытных зверей. Но при виде появившегося спиртного у старшины сухинских эвенков потекли слюни, и он, сладостно причмокивая вспененными губами, повеселел еще больше. Предвкушая его огненно обжигающий вкус, а за тем и последующую расслабленность душевную, и плотскую, он на какое-то время забылся, и принялся, суетливо привскакивая, усердно усаживать гостей за столик в один ряд с собой, да так чтоб ближе к очаговому теплу, громко причитая при этом: