Дышать становится тяжелее. Я и так едва справлялся с дыханием с того самого момента, как Маргаритку увидел, а тут вообще — атас. Сердце заходится, рёбра давит, кровь в ушах шумит, челюсти сжимаются — взорвусь скоро.
— Давай, шеф, трогай. — идя к калитке, Рита непривычно скалится. — Будешь ехать молча, получишь на чай.
Я не ошибся! Не ошибся, чёрт возьми!
Я прав! Как всегда, прав я!
— Что ты скалишься, отбитый? — хмыкает, выйдя со двора и дёрнув ручку задней двери. — Я с тобой рядом не поеду. Дверь открой.
Высовываюсь из открытого окна и окидываю её пристальным взглядом. Светлые джинсы, вытертые на коленках, голубая футболка с каким-то пятном на груди, белые кроссовки, распущенные волосы… Взгляд снова возвращается к её груди. Облилась, что ли, чем? Капнула водой? Вроде… вроде поменьше у неё грудь раньше была...
— Куда ты…? — она следит за моим взглядом и тут же вспыхивает. Перебрасывает волосы наперёд, прикрывая ими и пятно, и всю грудь. — Дверь открой, Медаев! Ты на грудь мою пялишься? Совсем уже…?!
— Чего я там не видел, Маргаритка? — ухмылка непроизвольно приклеивается к моим губам. — Смотрю, что ты без сумки, без ничего…
— Не надо смотреть! Вот не надо, и всё! Я туда и обратно. Нет у меня времени на вас, гадов конченых! Не откроешь дверь, я ухожу!
Ох, грозная какая. Даже смешно. Я её злость в момент могу стереть. Стоит только пальцем поманить, поцеловать несколько раз…
Нет!
Стоп!
Нельзя!
Возможно, нескольких поцелуев не хватит. Не стоит ставить на кон всё, что у меня осталось. Сначала дело. Минимизирую риски. Открываю для неё заднюю дверь. Пусть так.
Главное, закрыть вопрос с Должанским, а что с этой колючкой-злючкой делать, я потом решу.
Степнова Маргарита
Медаев поражает. Думает он. Явление редкое на публике. Раньше он предпочитал это делать в одиночестве, а тут и всю дорогу молчал, в своих облаках летая, и у гостиницы заторможенно себя вёл, и по дороге в ресторан, расположенный на первом этаже этой же гостиницы, рожу свою кривил.
Не нравится мне его задумчивость. Совсем не нравится. Мне вообще всё происходящее не нравится, но шевеление извилин Паши как-то особенно. Он же… ну-у, он не о пятне на моей футболке думает?
Овца криворукая. Непонятно, как умудрилась пятно поставить. То ли когда кормила, то ли когда сцеживалась… Растяпа и неряха, одним словом.
Впрочем, не об этом мне сейчас нужно думать!
В небольшом зале ресторана, оформленном в бежевых, довольно тёплых тонах, я вижу сидящим за дальним столиком мужчину с тучной фигурой и расплывающейся в улыбке физиономией.
О! Папенька, собственной персоной. Точно он. Как бы ни старалась выжечь его образ из памяти, а та ни в какую. Всё ещё помню этого морального урода.
Как-то он не похож на умирающего или больного.
Скалится так, что голливудские обзавидуются. Белоснежных зубов полный рот и он не стесняется их демонстрировать.
— Оставь нас.
— М? Что-то новенькое. — ухмыляется Медаев. — Ничего не перепутала?
— Перепутала. Тебя однажды с человеком. Выйди. — киваю с напускным равнодушием себе за плечо и ускоряю шаг.
Кажется, Паша не идёт следом.
Боюсь проверить. Оглядываться страшно.
— Риту-у-улечка, — тянет седой мужчина, выпрямляя своё мощное туловище и поднимаясь на ноги, — Я так рад…
Не зря его мама медведем называла. Большой, широкий, мощный. Даже в свои пятьдесят с хвостиком. Голос ещё такой дурацкий: сильный, жёсткий, ревучий. Ну точно косолапый ревёт, выйдя раньше положенного из спячки.
