Подозрения Петра пали, как ни странно, на генералиссимуса Шеина, который разгромил стрельцов под Новым Иерусалимом. Разгромил – и молодец. Но зачем поспешил сразу же расправиться над их вожаками? Именно они, зачинщики бунта, могли бы пролить свет на участие царевны Софьи в этой новой крамоле. А мертвые – они уже ни на кого не покажут, унесли тайну в сырую землю, и не докопаешься. Петр предположил, что Шеин неспроста казнил вожаков, не дождавшись царского расследования. Да не получил ли генералиссимус за свое «поспешание» богатую мзду от заинтересованных лиц? Петр уж собирался пытать самого Шеина. «Сдеру с тебя кожу до ушей!» – кричал он, ударяя шпагой по стене в вершке от лица генералиссимуса (так пишет первый русский историк Иван Голиков). Даже ближайшие сподвижники, Лефорт и Ромодановский, не могли успокоить государя. Спасая Шеина, хватали царя за руки, тут и им, доброхотам-защитникам, тоже досталось на орехи – князь-кесарь Ромодановский был ранен той же шпагой в руку, Лефорт осыпан кулачными ударами. И только Меншиков сумел привести царя в чувство. Наделенный недюжинной физической силой, ненамного ниже Петра ростом, Меншиков обхватил царя сзади, приподнял и унес другую комнату. Оттуда долго слышались звуки борьбы, брань Петра и увещевания Меншикова. Наконец, через несколько минут Петр вышел успокоенным и даже выпил мировую с Шеиным. Какие нашел Александр Данилович аргументы, которым внял Петр? Что было Меншикову до судьбы Шеина, столь не ладившего с ним во время Азовских походов? Получил ли Меншиков затем свою «долю» от кое-кого за избавление полководца от пытки? Вот уж это до сих пор покрыто мраком неизвестности. Но спасение Шеина говорит нам об одном – о небывалом влиянии Меншикова на царя Петра уже в 1698 году, до Северной войны, в которой Александру Даниловичу еще предстоит так отличиться, что ценность его для государя станет особой. И не только об этом, но и о человеческой и мужской порядочности Меншикова, который не воспользовался случаем отомстить своему хулителю.
Впрочем, дерзость Меншикова не прошла для него даром. Петр во время государевой «разборки» заставил его собственноручно отрубить головы двадцати заговорщикам. Проверял ли Петр таким образом преданность и верность самого Данилыча, его готовность буквально на всё для царской безопасности и пользы? Или это был такой вид наказания? Едва ли в наш «век смягчения нравов» мы это сумеем понять.
Что происходило с душой Меншикова в дни этих казней? Конечно, ему уже доводилось проливать кровь врагов на войне. Но то – в бою, когда воин сам ежеминутно рискует жизнью. Когда – либо ты его, либо он тебя. А здесь – обреченных, несчастных… Никогда не отличался Меншиков чрезмерной чувствительностью и жалостливостью, не в духе времени были такие «телячьи нежности», однако палачествовать – это было слишком не только для потомка рыцаря Ластека, о котором Данилыч то ли знал, то ли нет, но и вообще… Палач, он же кат, уважением в народе не пользовался. Хоть кое-где и получал заплечных дел мастер жалованье из казны, как пушкарь или пограничный казак, но охотников поступать на нужную вроде бы эту должность часто не находилось вовсе, и в иных городах посадским предписывалось силком выдвигать на нее кого-нибудь из «гулящих людей».
