Читать онлайн Анна Сохрина - Свои люди (сборник)

© А. Сохрина, 2017

© Г. А. В. Траугот, рисунок на переплете, 2017

© ООО «Издательство К. Тублина», макет, 2017

© А. Веселов, оформление, 2017

Автобиографию писать сложно. Каждый писатель пишет её практически всю жизнь – своими книгами. Литературные тексты – это и есть его автобиография, хотя автор частенько и прячется за третьими лицами, своими героями. Всё равно всё написанное – он сам, и всё пропущено через него. Поэтому, если писать полную биографию, надо издавать собрание сочинений, если краткую – можно ограничиться вехами жизни, её внешними ступенями. У меня получилось что-то третье.

Итак, родилась в Питере в 1958 году. В семье, как тогда говорили, трудовой интеллигенции. Мама инженер, отец анестезиолог, много лет проработал в операционной института онкологии в Песочном. Песочное – это курортный пригород Ленинграда, там я выросла и закончила школу. Моё окружение – работники этого крупного медицинского центра, родители моих одноклассников. Вообще Песочное в те годы было интересное местечко, в основном там жила интеллигенция – медики и военные (там был ещё военный городок). Поэтому в нашем классе учились дети врачей и офицеров. С тех пор плохо переношу военных и очень люблю врачей. Когда я в 19 лет вышла замуж, родила сына и наши родители, сложившись, купили молодой семье кооператив в одном из новых районов Питера на Ржевке-Пороховых, то и на новом месте привычка общаться исключительно с медиками взяла своё. Я тут же выудила в соседних домах парочку докторов, молодых мамаш, и подружилась с ними. Иногда жалею, что не пошла в медицинский. Считается, что врачи лечат тело, писатели душу. А тело и душа так прочно связаны…

Мои литературные способности, скорей, от отца. Я вообще, как говорила моя мама, когда сердилась, – «сохринская порода». Это же подтвердил мне много лет спустя один знаменитый экстрасенс: «А вы знаете, что генетически вы полностью в отца?»

Все Сохрины талантливы. Дедушка, папин папа, был дирижёром военного оркестра, в своё время закончил консерваторию, писал музыку, моя тётка Сима, родная сестра отца, тоже музыкант и вокалист. Симона – героиня многих моих рассказов. Человек живой, непосредственный, лучезарный. У неё точный, всё подмечающий взгляд, и я многое за ней записывала. Очень сейчас жалею, что живем с ней в разных городах Германии и редко видимся, Симона подсказала мне сюжеты многих моих текстов.

Так вот, отец, когда ему было ближе к тридцати, написал рассказ «Самый трудный день». Об одном его коллеге-еврее, блистательном сорокалетнем хирурге, который пришёл после тяжёлой десятичасовой операции домой и умер на глазах у беременной жены от разрыва сердца. История эта правдива до мельчайших нюансов, документальна и горька. Как окружающая нас жизнь. Рассказ был послан на конкурс в Москву на высшие сценарные курсы, там как раз шёл набор – отца приняли, прислали приглашение, а вот учиться он не поехал. Надо было переезжать в другой город, оставить семью, жить на стипендию. Конечно же, и моя мама была против, мне не было ещё трёх лет.

Интересно, что такая же история приключилась и со мной. На семинаре молодых писателей на доске объявлений я прочитала, что московские высшие сценарные курсы объявляют очередной набор на курс сценаристов документального и научно-популярного кино. По условиям надо было прислать свои работы. Я тогда уже вовсю писала не только рассказы, но и научно-популярные очерки для детгизовского сборника «Хочу всё знать» (помните такой?). Я подвела к стенду с объявлениями своего приятеля:

– У меня семья, маленький ребёнок, мне не уехать. А для тебя это дорога в будущее. Хочешь?

Он с мольбой посмотрел на меня:

– Но у меня же нет таких работ…

Я дала ему свои тексты. Он переделал в них «я сказала» на «я сказал», и его приняли. Во время его учёбы я частенько наведывалась в Москву, смотрела вместе с ним фильмы, спорила до хрипоты в студенческом общежитии, вдыхала полной грудью воздух творческой мастерской и возвращалась назад, к своим баранам… Почему я пишу о таких частностях? Потому, что именно они вспоминаются, когда размышляешь о прошлом. В конце концов, вся наша жизнь одна сплошная частность…

Итак, семья отца была творческая, немножко безалаберная, а семья матери инженерная, более правильная, но всё равно тёплая и шумная. Именно в ней я выросла, именно она и сформировала меня. Пока мои родители выясняли отношения, а они развелись, когда мне было одиннадцать лет, я жила с бабушкой и дедушкой в огромной разгороженной комнате коммунальной квартиры на улице Марата. Как потом пел Розенбаум: «На улице Марата я счастлив был когда-то…»

Мои родители разошлись. Отец, проучившись заочно в Институте культуры, уехал, женившись на норильчанке, в Норильск, работал там заместителем директора местного драматического театра. Отец – это особая глава, когда-нибудь я напишу её. И я уже много раз проговаривала её под разными названиями, особенно после его смерти. А умер он рано – в 64 года. Чем старше я становлюсь, тем больше его черт нахожу в себе. Человек он был светлый, добрый, щедрый и талантливый, но непутёвый, как говорила моя бабушка, вздыхая, – «без царя в голове». Добавлю ещё, что был он замечательно хорош собой. И все его дети – а их у него от разных браков четверо – красивы и талантливы. Чего же ещё?

Семья матери. Воспитывал меня дед. Всё моё детство связано с ним, и всем хорошим во мне я обязана деду, маминому отцу Фаддею Моисеевичу Эльконину. Именно ему я посвятила свою повесть «Моя эмиграция», потому что, когда писала эту вещь, всё время внутренне как бы слышала его голос, вспоминала его рассказы, улыбку, интонацию… Дед был военным инженером, морским офицером, капитаном первого ранга. Пройдя всю войну, легендарный Невский пятачок, и побывав во многих переделках, он вернулся живым. Из семи его братьев, некогда большой и очень дружной еврейской семьи, в живых осталось только трое.

Во мне с детских лет незримо жила его история, рассказанная бабушкой. Вернувшись с фронта в 45-м, дед сразу поехал в Белоруссию, в родной город Мстиславль, что недалеко от Гомеля, узнать о судьбе своих родных. В Мстиславле, оккупированном немцами, жили его мать с отцом и старший брат Нёма с семьёй… В городке до войны вообще жило много евреев, здесь проходила черта оседлости.

Из поездки он вернулся неузнаваемым, лёг на диван и пролежал трое суток не вставая. С войны, выдержав тяжелейшие бои, дед вернулся жгучим брюнетом, а с дивана встал совершенно седым.

Два дня ходил он по пепелищу родного дома. Два дня искал свидетелей произошедшего.

Оставшиеся в городке русские соседи рассказали ему, как всех евреев согнали на базарной площади, дали лопаты, заставили вырыть ров, а затем расстреляли короткими пулемётными очередями, экономя патроны. Кое-как забросав ров землёй, запретили кому-либо к нему подходить. И ещё трое суток шевелилась над рвом земля и раздавались стоны… Рассказывают, женский голос всё звал, постепенно слабея: «Нёма, Нёма…»

Эта история никогда не даст мне жить в Германии спокойно. Хотя чего уж… Почти в каждой еврейской семье, если поспрашивать, произошло что-нибудь подобное.

Это моя мама сказала, когда мы подали документы: «Немцы зарыли живьём мою бабушку, а ты хочешь, чтобы я ехала жить в Германию?»

Однако живём…

В 2001 году я получила американскую литературную премию за рассказ «Дорога на Мёртвое море». Я там написала об этом – внутренних терзаниях, когда американские и израильские евреи с внутренней ехидцей спрашивают: «Ну и как еврей может жить в Германии?» И как трудно на него отвечать. Рассказ с лёгкой руки Дины Рубиной перепечатали во многих русскоязычных изданиях по миру, где живёт еврейская диаспора. Он вызвал широкий отклик. Но одним высказыванием я особенно дорожу.

Я выступала в Кобленце. Надо сказать, по прихоти судьбы в этом старинном немецком городке обосновалось много бывших питерцев. Я с ними дружила и приезжала выступать каждый год, когда писала что-нибудь новенькое. На этот раз меня почему-то усадили не на сцену, а в зрительный зал, и торжественная устроительница вечера, загадочно блестя глазами, шепнула, что меня ждёт большой сюрприз. Раздвинулся занавес, и один за другим зрителям показали два спектакля – инсценировки по моим рассказам «Фрау Кац и фрау Фогель» и «Обрезание». Я смеялась и умилялась вместе с залом и была, честно говоря, в приятном недоумении – неужели это я так написала?

На следующий день мне выдали лучшего русского экскурсовода, бывшего киевского профессора-генетика, с тем чтобы он познакомил меня с достопримечательностями города. Стоял январь, погода выдалась премерзейшая – пасмурная, с пронизывающим ветром и холодом. А профессор всё рассказывал и рассказывал про героическую историю Кобленца… Я кашляла, сморкалась в бумажные салфетки, целую пачку извела и несколько раз просила его о пощаде – закончить сию нескончаемую повесть за чашкой горячего чая с ромом в каком-нибудь тёплом кафе… Но профессор был неумолим и страстно отвечал, что эту часть города я ну просто обязательно должна увидеть собственными глазами. Через час хождений под ледяным ветром я поняла, что начинаю его тихо ненавидеть. В конце концов, решительно распахнув дверь ближайшего кабачка, я в полном изнеможении, сотрясаясь от приступа лающего кашля, плюхнулась за столик. Через полчаса, когда я наконец отогрелась и выпила три чашки горячего чая, профессор, задумчиво глядя на меня, произнёс фразу, от которой моё сердце дрогнуло.

– Знаете, Анечка, – сказал он мне, неспешно размешивая чай, приблизив ко мне немолодое, прорезанное морщинами лицо. – А ведь ваш рассказ «Дорога на Мёртвое море» – это письмо каждого из нас самому себе…

За эти слова я сразу простила ему всё.

Но я опять сбиваюсь с автобиографии на важные моему сердцу частности.

Итак, я очень любила моего деда – он был главным в моём детстве. Когда я родилась, он ушёл в отставку, мама и бабушка работали, со мной сидел дед. Это был шолом-алейхемовский Тевье-молочник, беззаветно преданный семье и детям человек. И в то же время дед был необыкновенно добр, мудр и оптимистичен. Всех своих внуков он качал на коленях, пел песни, рассказывал семейные истории. И когда через много лет мой пятилетний сын стал мне картавя объяснять: «У дедушки Феди было семь братьев – Натан, Гриша, Зяма, Иосиф…» – я замерла от пронзившего меня острого чувства родности, семейной преемственности и любви – когда никогда, ни в какой ситуации, родных не бросают, и поняла, что это дедушкина заслуга.

«Сперва я помогу родственнику, потом еврею, а потом уже всем остальным…» – эти дедушкины слова я процитировала на одном из своих выступлений в еврейской общине в какой-то острой полемике… И по потеплевшим лицам в зале поняла, что сказала что-то очень важное, и прежде агрессивный зал затих, настроившись на совсем другую, более спокойную и доброжелательную волну.

У деда в характере было главное – мудрость и природная доброта. За это его любили и уважали сослуживцы и однополчане, и я это видела. Каждый год 9 мая в День Победы он брал меня на встречу однополчан. Это было трогательное и волнующее зрелище – как они обнимались при встрече, похлопывали по плечам, неспешно рассаживаясь, выпивали, поминая погибших, разговаривали… Там была атмосфера истинности, непоказного глубокого понимания и любви. Деда все очень любили. И я, совсем ещё девчонка, была очень горда им.