– Про ту битву, под городом Ярославом, мы наслышаны, княже Даниил Романович! – заметил Родий. – А дальше што?
– Тако што? – продолжил Даниил. – Венгерский король монгольскова нашествия напугалси, скорей со мной мир заключил, свою дочь за моево сына Льва выдал. Я в силу вошёл, киевскова митрополита сместил, да свово печатника Кирилла на митрополичье место и протолкнул. Всё бы хорошо, да энта насильна дружба с Ордой мне боком вышла, Родион!
– Энто пошто? – удивился посланник.
– А по то! – уныло сообщил князь. – За то, што я стал вассалом Орды, монголы потребовали с меня дань, прислали баскаков в города, стали народ переписывать. Кругом смута, шатанья в народе. Я было баскаков выгнал, надеясь на помочь венгров, тако папа Иннокентий потребовал союза с Западом. Мы с братом, князем Василько, было согласились, тако Батый прислал за то Куремсу с войском меня вразумлять. Куремсу я побил и прогнал, тако Орда двинула противу меня Бурундая, полководца вельми хитрова и в ратном деле зело опытнова, да и сила у ево превосходила мою многажды. Тот меня побил, да и заявил, што аще я друг Орде, то должон вместе с монголами идти на Литву. Куды деватьси, Корнеич, – пошёл. Литву мы перемесили, и я вместо северного союзника приобрёл себе врага в лице князя Миндовга. Теперя вот сижу тута, яко сыч в ночи, связан по рукам и ногам: с запада венгры и поляки угрожают, с севера литовцы, яко волки зубами щёлкают, а с востока Орда плетью размахивает. Печатник Кирилл, коего я стараньем своим протолкнул в митрополиты, из Киева сбежал во Владимир, под крыло племянника Сашки. А потому он сбежал, што в католичество ево толкали бояре киевски. Совсем худо, брат! Обложили меня со всех сторон, и не ведаю я ныне, куды мне и приткнутьси-то!
В светлице повисла напряжённая тишина, только голуби за окном продолжали своё немолчное воркование.
– Друг мой, боярин Добрян, погиб, Киев-град, матерь городов русских, защищая от войска Батыева. – мрачно продолжил Даниил. – Таковых единомышленников, аще Добрян, мало у меня осталось. Иноземцу што? Пришёл незваный, земли захватил, народ пограбил, а обопрётся-то на кого в чужих краях? Ясно дело! На тех, кто дабы добро своё наворованное сохранить на любое предательство способны. Для перевёртыша такова, оборотня гадкого, Отечество, Народ, суть слова пустые. Личная выгода для него превыше всего.
– Небось, Корнеич, – заметил князь, – егда проезжал мимо, сам зрел очами своима: башни, стены городов моих порушены по воле Батыя. Оборонять грады наши неможно. Заходи любой вор, грабь, насилуй беззащитный народ, а свои же бояре, да кто посильней, в ком совести отродясь не бывало, ещё иноземцу и помогут, заветы Христа вечныя запамятовав.
– Вот тако! – помолчав, добавил князь. – А ты в поход на тевтонца призываешь. Я за порог, а в мой дом – вор! Потом ведь, Корнеич, чрез литовски земли надо пройтить, а великий князь Миндовг спросит: «Куды прёшься?» Што я ему скажу? Он ведь теперича католик, немцам союзен, а я, получается, им всем союзен. Яко быть? Знай, Родион Корнеич! Я теперь король Галиции и Волыни, понеже корону королевскую, золотую, из рук папы Иннокентия принял. Да токмо толку-то? Мыслил, союзники войсками помогут противу Орды. Куды тамо! Оне плюют на меня – сам, мол, отбивайся. Вот таки, брат, дела у меня! Внемлю, што и у племянника Александра такожде, худо дела-то обстоят, хоша и бьёт он и литовцев, и тевтонцев. Уж не взыщите, братья, но с места не тронусь. Неможно мне!
