Под покровом ночи, ставшей еще гуще от плотной завесы дождя, Акива проскользнул обратно в штетл. Никем не замеченный, мокрый, как утопленник, вытащенный из болота, перепачканный кладбищенской грязью с головы до пят, без очков и без своего верного молитвенника, он прошмыгнул по пустынным улочкам к каморке при синагоге. Ему чудилось, что на спине у него огненными буквами выведено: «Трус! Драпанул с кладбища! Видел НЕЧТО!».
Он задвинул хлипкий засов, привалился спиной к двери и долго стоял так, с шумом втягивая воздух, слушая дробь дождя по крыше и бешеный стук собственного сердца. Что это было там, в темноте? Галлюцинация, порожденная страхом и усталостью? Игра теней? Или… или он и впрямь столкнулся нос к носу с чем-то, чему не было названия в привычном мире?
Книги, что он грыз всю свою жизнь, упоминали демонов, шедим, духов, даже големов… Но всегда как-то иносказательно, туманно, как притчу для неразумных. А эта тварь… она была до жути реальной. Она копала. Она смотрела на него своими пустыми глазницами. Она рассыпалась от упавшего молитвенника! Или от его жалкого писка? Или просто время ее истекло?
Он стянул с себя мокрую, воняющую тиной одежду, кое-как обтерся жесткой тряпицей и закутался в старое одеяло. Зубы выбивали дробь – то ли от холода, то ли от пережитого ужаса. Рассказать кому? И что? Что уважаемый ребе, столп общины, струсил на кладбище, увидев глиняного монстра, который растаял под дождем? Его же на смех поднимут. Скажут, рехнулся от своих книг. Посоветуют отлежаться, травки попить успокоительной. Нет. Он будет молчать. Может, и впрямь привиделось…
Он попытался укрыться в знакомых строках Талмуда при свете оплывшей свечи, но буквы плясали перед глазами, сплетаясь в бесформенные, пугающие тени. Вместо мудрых изречений в голове назойливо скребся тот самый мерзкий звук. Вместо лика праотца Авраама перед глазами вставала гладкая, безликая голова с двумя тусклыми угольками… Уснул он только под утро, тяжелым, рваным сном, полным глиняных чудищ и разверстых могил.
Следующие несколько дней дождь то затихал, то принимался снова с удвоенной силой. Небо было неизменно серым, свинцовым, а штетл Полянки погрузился в привычную осеннюю хмарь и апатию. Но что-то неуловимо изменилось. Сам воздух стал плотнее, тяжелее, будто пропитался невидимой отравой. Поползли нехорошие, тревожные слухи.
У Ривки-молочницы за ночь скисло все молоко в погребе – так, что хоть ножом режь. Никогда такого не бывало. У старого кузнеца Йоселя почти весь инструмент покрылся странной, бурой ржавчиной буквально за пару дней, даже тот, что висел под навесом. Лейбл-мясник клялся, что его собаки воют по ночам, как на покойника, и отказываются выходить из будки даже днем. Дети стали плаксивыми, капризными, а куры во дворах бились о стенки курятников и почти перестали нестись.
Бабы на рынке шептались о дурном глазе, о мазиким – мелких бесах, пакостящих исподтишка, о том, что кто-то, видать, сильно прогневал Всевышнего или, хуже того, связался с нечистым. Мужики хмурились, проверяли засовы на дверях и покрепче запирали ставни на ночь, ругая погоду и неурожай. Старики качали головами и вспоминали древние предания о тварях, что издревле жили в Зубровском лесу и порой забредали на старое кладбище полакомиться свежей мертвечиной или страхом живых.
