Но никто не связывал эти мелкие, разрозненные беды воедино. Никто, кроме Акивы. Он слышал эти перешептывания, видел эту тихую, как плесень, расползающуюся по штетлу тревогу. И сердце его сжималось от страха и липкого чувства вины. То существо на кладбище… Было ли оно одно? Или это был лишь разведчик? Предвестник чего-то большего, гораздо более страшного? А его малодушное молчание… не делает ли он только хуже? Не обрекает ли он на гибель всех этих людей, которые хоть и посмеются над ним, но все же были его общиной? Его паствой?
Он снова и снова возвращался мыслями к той ночи. К скрежету. К безликой голове. К молитвеннику, упавшему в грязь. К тому, как тварь рассыпалась. Случайность? Или священные слова, сама Книга, и впрямь обладают силой против… этого? И если так, то он, Акива бен Йосеф, книжник и знаток Закона, может быть, единственный в этом забытом Богом штетле, кто способен что-то противопоставить надвигающейся тьме.
Эта мысль была одновременно и ужасающей, и… странно будоражащей. Она выталкивала его из ступора, заставляла думать, искать ответы не только в книгах, но и в самом себе.
Вечером третьего дня, когда он услышал, как жена меламеда Хана со слезами жалуется соседке, что ее любимая, выстраданная герань на скамейке у синагоги вся почернела и ссохлась за одну ночь, будто ее опалило невидимым огнем, Акива понял – ждать больше нельзя. Молчать – преступно. То, что случилось на кладбище, не было концом истории. Это было только начало. И ему нужно что-то делать. Немедленно.
Но что? Бежать, спасая свою шкуру? Пытаться снова предупредить упрямых старейшин? Или… снова идти туда, на проклятое кладбище, чтобы взглянуть в лицо своему страху и понять, с чем они столкнулись?
Решимость, вспыхнувшая было в Акиве, к утру поблекла, как дешевая краска под дождем. Здравый смысл и врожденный страх перед насмешками взяли свое. Но вид почерневшей, мертвой герани Ханы, сиротливо торчащей у входа в синагогу, словно черный памятник необъяснимой хвори, снова подстегнул его. Нет, сидеть сложа руки – хуже предательства. Он должен попытаться еще раз.
На сей раз он решил обойтись без эмоциональных воплей о глиняных монстрах. Он подготовил речь. Логичную, взвешенную, сдобренную цитатами из Галахи (пусть и слегка притянутыми за уши). Он собирался убедить парнасим – трех почтенных, бородатых и вечно чем-то недовольных старейшин, вершащих судьбы штетла, – в том, что череда мелких несчастий последних дней не может быть простой случайностью. Совпадением.
Он явился в душную, натопленную каморку кагала, где пахло пылью, чесноком и старыми счетами, и тщательно перечислил все: прокисшее молоко, ржавый инструмент, дохлых кур, взбесившихся собак и, как венец творения, трагическую кончину герани. Старейшины слушали молча, поглаживая окладистые бороды и перебрасываясь скептическими взглядами поверх его головы. Когда Акива закончил свою пламенную, хоть и несколько сбивчивую речь, первым взял слово реб Залман, самый тучный, самый богатый и самый самодовольный из троих:
– Ребе Акива, при всем нашем глубочайшем… к вашей учености… не кажется ли вам, любезный, что вы ищете блох там, где их отродясь не бывало? Молоко скисло – так погреб отсырел, дело известное. Железо ржавеет – так дожди, ребе, дожди! Не май месяц! Куры дохнут – мор напал, с кем не бывает? А цветок этот… герань… ну, замерзла, бедняжка. Осень на дворе, чай, не лето красное. Не ищите черную кошку в темной комнате, ребе, особенно если ее там нет.
