Татьяна Вергай. Цветы у дороги - страница 2

В мечтах вольный зверь всегда покорялся мне, давая возможность прикоснуться, и детскому сердцу того было достаточно для радости и веры в светлое будущее. Желая задобрить рыжее чудовище, я многие месяцы подбрасывала яблоки и конфеты, встречая звучное фырканье, горящий взгляд и топанье ногами. От страха мои ноги немели, а руки приклеивались к туловищу.

– Я с тобой дружить хочу! – кричала я обиженно. – Вот пустят тебя на мыло, даже плакать не буду!

Получив очередной нагоняй от отца за упавшее в колодец новое ведро, я ушла на задний двор, где отдыхал стреноженный Крег и ходили важно куры с цыплятами. Вырисовывая на земле прутом от ветлы незамысловатые рожицы с перекошенными глазами и губами, я смешивала падающие слезы с землей. Неожиданное фырканье у самого уха отвлекло от творческого занятия. Что следовало бояться коня, о том забылось: я даже не взглянула на него, отмахиваясь плечом как от надоедливой мухи. Зверь фыркнул, замотал головой и положил морду на плечо. Участие было сродни объятьям отца, и я, обняв зверюгу за шею, расплакалась навзрыд.

Крег позволил оседлать себя через неделю. До того подчинявшийся только отцу конь некоторое время стоял неподвижно, словно привыкая к моему весу, после осторожных шагов останавливался, оборачивался с фырканьем и следовал по двору далее. Таинство обнаружил отец, но вместо очередного наказания я была возведена в ранг истинной Вергай, что по восторгу походило на рождение еще одного сына.

О зародившейся фанатичной дружбе дочери и коня несказанно жалела моя матушка, коей спешили жаловаться многочисленные соседи, имевшие неосторожность поселиться рядом с нашим домом. Будучи пятнадцатилетним подростком, я носилась галопом, унося соседского ребенка, кой своими мольбами прокатиться разочек на моем Креге разжалобил бы самого сатану. Да и могла ли я в том отказать? Ветер от бега врезался в лицо прохладными потоками, мальчишка верещал и просил остановиться, от восторга еще больше подгоняя Крега. Мы неслись по полям, где только показывались ростки пшеницы или ржи, или по степи, и казалось, не было счастливее в тот момент никого на свете. После таких пробежек лицо смешивалось с пылью, дыхание сводило от восторга, а глаза горели. Соседи и мать упрекали за сумасбродство, нередко опускаясь до жалоб отцу, после чего я, очередной раз выстояв у стенки с поднятыми руками, клятвенно давала слово не катать так других детей. Недовольство родителей можно было понять: помня о страданиях Саши, они всерьез опасались за своих детей. Несколько раз мальчишки, считавшие себя обладателем неких прав на внимание коня только потому, что имели счастье проехать в моей компании, были сбиты с ног. Однако были и те родители, кого заботили другие причины: дети изводили просьбами купить такую же быструю и преданную лошадь, как у Тани Вергай.

– Шо творит, а, – донеслось из-за деревьев в очередную тихую прогулку по лесу за деревней.

Голос показался знакомым, и я, скрывшись за кустистым шиповником, дала команду коню замереть. Кумушки, несмотря на свои праведные платочки, славились чрезмерной фантазией и еще большей общительностью с каждым встречным. Мое пребывание в лесу в полном одиночестве могло спровоцировать такой прилив воображения, что уйти в монастырь – было бы лучшим искуплением за те события, кои им придумаются на досуге, и потому я затаилась, выискивая пути бесшумного отступления.