Татьяна Вергай. Цветы у дороги - страница 4

Мы расходимся в свои спальни, желаем друг другу спокойной ночи, но только теперь заметно, сколько в привычном обряде равнодушия и усталости. Не спится. Через некоторое время из комнаты родителей начинают доноситься тихие, едва уловимые и похожие на мольбу голоса, ворчание, шорохи, почти неслышные шаги по коридору, торопливые за окном и… тишина до утра.

После я не раз задавалась вопросом, что двигало всеми нами в тот момент: желание скрыть боль и играть роль счастливой семьи? Желание оградить друг друга от надвигающего шторма? Страх неминуемого разрыва? Попытка сохранить разоренное гнездо?

Она вдруг зарыдала неумело,

Стыдливо кутаясь в осеннее пальто.

Говорят, самая большая ложь – это ответ на вопрос о состоянии твоих дел. Человек, улыбаясь, уверяет, что все хорошо, будучи терзаем переживаниями и горестями, бушующими в душе. Столкновение погруженному в ложь человеку с истинной нередко болезненно. Но лучше так, чем страдание в одиночестве, ибо оно не знает выхода и порождает большую боль, сопоставимую разве только со скорбью об ушедшем дорогом человеке.

У соседей на крыше жили голуби. По вечерам, когда солнце касалось горизонта, некоторые птицы имели привычку вылетать из чердачного окна и парить в небе. Воистину волшебное зрелище! На крыше нашего дома голуби не водились из-за неизвестно откуда берущихся крыс: набегая, те разоряли гнезда и нападали на голубей. Писали ли письма голуби друг другу, или отчаянных писк двукрылых извещал округу о зловещем доме? После таких набегов проходил год, а то и два, пока не находились отчаянные смельчаки, жаждущих приключений и экстрима.

Каковы же были удивление и радость, когда к нам в крышу дома залетела невероятной красоты и грации стайка голубей, оставшись внутри на продолжительное время! Скорость подъема по лестнице могла вызвать зависть у обезьян или терпящих наводнение туземцев, но отворив дверь, ведущую на чердак, едва не свалилась от увиденного. Мама с отрешенным взглядом стояла на коленях, засунув голову в петлю. Она не сразу очнулась, но, поняв кто перед ней, испуганно дернулась, каким-то чудом выскользнув из удавки.

– Уйди! Оставь меня! – зайдясь слезами и отбиваясь от рук, пытавших ее обнять, просила она, и тело ее содрогалось в конвульсиях. – Не могу больше! Дайте умереть спокойно! Уйди! Умоляю!

Впервые видя плачущую мать, шатающуюся из стороны в сторону петлю, я оцепенела. Мыслей не было, только жуткий страх, кой бывал перед уколами. Не помню, как оказалась рядом, что говорила и делала. Перед глазами стояла мама, с просунутой в петлю головой. Опоздай я на мгновение…

Рядом ворковали голуби.

После 45-летнего юбилея мама неожиданно поникла. Не было привычных остроумных шуток и историй; сдержанная тоска и печаль не сходили с лица, и только единожды в ней проснулась дикая радость. Она носилась молодой девчонкой по комнатам, заливаясь заразительным смехом, веселясь как в былые времена. Ей хотелось менять в доме всё и вся. В одиночку она перетаскивала мебель, меняла местами шкафы, паласы, шторы и тюли, высокие цветы в массивных горшках и тяжелые кресла. За несколько дней дом изменился до неузнаваемости: две комнаты яро соперничали по комфорту и уюту с бывшей атмосферой, и мне, насторожившейся от частых перепадов настроения матери, не пришло иного в голову, как приписать ей беременность.