– Император умрет, – продолжал Вейр. – Веспасиан, отец победы, умрет в 79 году. Его сын Тит – в 81-м.
Последние слова Веспасиана будут: «Император должен умереть стоя» – пример римского прагматизма даже перед лицом смерти. Сенат провозгласит его как divus (божественный). В день смерти Веспасиана упадет звезда, а потом начнется извержение Везувия, которое уничтожит город Помпеи.
После Веспасиана императором станет Тит, но он будет править всего два года. Его отравят. Светоний назовет эпоху правления Тита как «любовь и утешение человечества».
После Тита императором станет тиран Домициан, младший сын Веспасиана. Но для Рима это будет концом эпохи милосердия – впереди будут целых пятнадцать лет террора. И тогда все, кто добился чего-то слишком громко, окажутся под подозрением. Вы не будете казнены. Но ваша слава померкнет. Вас забудут. До тех пор, пока одна крепость в пустыне не напомнит о вас… спустя две тысячи лет.
Наступила тишина. Даже вино на мгновение перестали наливать. Сильва выдохнул сквозь зубы:
– Ты превращаешь наш праздник в надгробную речь.
Вейр спокойно:
– Иногда лучше услышать правду при жизни.
Крис заметил, как напрягся Мар. Он подался вперед и тихо, почти с вызовом, сказал:
– А ты? Ты знаешь свою судьбу?
Вейр улыбнулся:
– Да. Я не увижу снова свою эпоху будучи таким же, каким я был до прихода сюда. Даже если вернусь обратно в свое время. Потому что видел прошлое. А прошлое меняет нас сильнее, чем будущее.
Крис, подливая себе вина, не удержался:
– Почему вы не чувствуете сожаления? Столько мертвых. Самоубийство целого народа.
Мар пожал плечами.
– Мы – солдаты. Не судьи. Мы исполняем.
– Вы – палачи, которые не чувствуют крови на руках, – бросил Крис.
Сильва ответил вместо Мара:
– Потому что руки Рима всегда в крови. Это и есть Империя.
Наступила короткая пауза. Пламя костра колебалось на ветру, отражаясь в глазах легионеров.
Вейр заговорил вновь:
– Но все-таки, вы отпускаете нас. Почему?
Сильва, криво улыбаясь:
– Потому что вы не враги. Вы – зеркало. А смотреться в зеркало иногда полезно, даже если не нравишься себе.
Мар прищурился и заговорил с оттенком скепсиса:
– Если бы ты действительно верил, что Рим падет… ты попытался бы изменить ход событий?
Вейр покачал головой.
– Истина не в силе изменить. Истина – в том, чтобы быть сказанной.
Пир продолжался еще несколько часов. Потом огни начали угасать, а воины – отходить ко сну. Пыль осела. Лагерь затих.
Наутро, у выхода из лагеря, центурион Мар Лициний пришел проводить их. Он был в полном облачении. В его руке сиял сигнум – знак когорты, знак власти.
– Вы могли бы изменить будущее, – сказал ему Вейр.
– Нет. Я лишь солдат Рима, – ответил Мар.
Вейр смотрел ему вслед.
– Центурион Мар Лициний совершил ошибку. Он не принял истину. Но он услышал ее. Этого достаточно.
Эпилог
О чем молчал центурион
Лекция подходила к концу, но никто из студентов не спешил покинуть зал. Воздух был плотным от молчаливого ожидания. Все внимание было сосредоточено на фигуре у кафедры – седовласом профессоре, чьи глаза будто смотрели сквозь века.
– История Масады – не о гибели, – произнес он негромко, но ясно. – Она – о последнем доказательстве, что дух может быть крепче меча.
Он сделал паузу, окинул взглядом аудиторию.
– А теперь – вопрос вам, мои магистранты. Готовы ли вы, люди XXI века, к такому выбору? Не к смерти – нет. А к верности себе. К пониманию, что сила – это не то, что пробивает стены, а то, что остается, когда стены рушатся.
