– Походи, попроси!
Спускали на меня собак, редко кто картошинку выносил или сухую корочку хлеба. Только один раз за все это тяжелое время (никогда не забуду) одна женщина позвала меня из окошечка (я, боясь собак, не входила на двор). У нее собаки не было, и я подошла. И она дала мне большой кусок «налитушки». А «налитушка» – это пирог из дрожжевого теста толщиной 4—5 и более сантиметров настолько пышного, что если его надавить, то оно становилось толщиной несколько миллиметров. А сверху на него было «налито» картофельное пюре на сливках и яичках, а?!
Я беру и хочу положить его в сумку, а она говорит:
– Кушай-кушай сама, деточка, я тебе еще дам.
Даже сейчас реву, вспоминая.
Ну а когда мы, так сказать, встали на ноги – прости Господи! – все задницы готовы были лизать даже нам с Лариской, не говоря уже о родителях. Детский ум никак не мог этого вместить.
А! А про ноги-то свои, т.е. ступни, которые собирались мне ампутировать, я еще не написала! Ведь война – и, боясь гангрены, всем солдатам это делали не рассуждая. А ведь если бы была возможность полечить, насколько бы безногих мужчин было бы тогда меньше. Благодарю Тебя, Господи, за то, что Ты дал мне эту возможность и мамочкиными стараниями оставил меня с ногами. Мамочка вымачивала мои ступни в растворе из воды и порошка, данного в больнице, осторожно промокала с ног раствор сухой тряпочкой, чем-то смазывала и очень нежно (до сих пор помню ее нежные ручки) оборачивала чистыми тряпочками. А сверху аккуратненько надевала носочки, связанные ее ручками из льняных нитей. Там лен произрастал целыми полями, и мамочка научилась его и теребить, и чесать, и прясть – во как!
На другой день носки снимались (это еще тогда, когда я не ходила), и отец с мамочкой выносили меня на воздух, сажали на завалинку. Отец принес кучку песка, которая лежала у моих ног, и я сидела и делала куличики. Деревенские ребята надо мной смеялись, т.к. такой «глупой» игры они не знали. Потом я их научила, и они с удовольствием со мной играли и «в ножичек», и «в магазин», как мы играли в Ленинграде до войны.
Затем мои забинтованные ступни опускали в такой же теплый раствор, в котором я сидела не менее получаса, и только тогда мамочка начинала отлеплять так называемый бинт очень осторожно, т.к. мне было больно. И вот в одно утро она отлепляет – а на тряпочке лежит половинка безымянного пальца с правой ноги, культя же покрыта тоненькой розовой кожицей.
Мама от ужаса завизжала (а маме-то 27 лет всего было), а я ее успокаиваю тем, что мне ведь совсем не больно. Этим, можно сказать, и закончилось самое страшное с моими ногами. Конечно, всю мою жизнь они у меня распухали и ныли при морозной погоде, но, слава Господу, я до сих пор топаю по ступенькам вниз и вверх, а в бытность мою на сцене надевала модные туфельки на шпильках (правда, как правило, на размер больше). Вот!
Дальше отец пишет, что в апреле 1943 г его вызвали на перекомиссию в Шексну. И там определили, что зрение ухудшилось – а что самое страшное, он его терял совсем, когда нервничал. Врачи послали на рентген, дали нестроевую. Через неделю вызвали за назначением. И назначили его агентом по заготовкам сельхозпродуктов для N-ской части 3-го Прибалтийского фронта.
Я помню, какую бурную деятельность он развернул. Добыл через председателя себе помещение для «живности» – помню, что там стояли кони, а в стойле сбоку бараны. Через короткое время за ними приезжали, чтобы отправить лошадей на фронт, а баранов на мясо тоже для фронта. В помещении же для вещей и продуктов были, помню, и хомуты, и запчасти для сельхозтехники, шины и прочее, а кроме того, крупы, соль, сахар, спички, чай. Например, одна плитка плиточного чая стоила десяток яиц, а коробок спичек одно яйцо, и т. п.
