Театр и жизнь. Записки старой провинциальной актрисы - страница 25

Напротив больницы была школа, и я с завистью смотрела на ребят. Вот такая она, жизнь!

После больницы я вернулась уже во второй класс. И мы учились уже в другом месте. Сельсовет выделил нам комнату в своем помещении. Сельсовет находился где-то посередине Андрюшино. Конечно же, в первый день я опоздала. Я забыла сказать, что у меня болело еще и правое ухо (продуло, когда «летели» по Ладоге – видно, я валялась в кузове на левом боку), поэтому мамочка надевала мне даже в помещении шапку.

Входит в класс медсестра:

– Снимай шапку, будем смотреть вошек.

Ни у кого, в том числе у меня, ничего не нашли (не зря мне мама каждое утро над зеркалом чесала голову). Тогда решили гребешком почесать всем нам головы. И именно у меня из головы выскочила нежеланная и помчалась к краю зеркала. Вот и еще минус «в мою пользу».

А что делалось после войны, Господи! Перед медосмотром в начале школьного года весь Ленинград сидел днем на подоконниках (самое светлое место в доме), и мамочки таскали у доченек гнид, разбирая по волоску каждую прядку. Всё лето их чада были в пионерлагерях, купались, мерзли, и этой нечисти на волосах появлялась тьма, хоть стригись – а ведь жаль стричься! Вот и сидел весь Ленинград на подоконниках, смешно вспомнить.

Учительница у нас во втором классе была другая, более строгая, задавала нам много стихов наизусть. И тут выяснилось, что я от природы читаю стихи лучше остальных. И на каждом празднике или перед ним, если в свежей газете было что-то примечательное, меня освобождали от урока и запирали в тишине, чтобы выучила срочно.

Одно не забуду никогда. Уже в третьем классе, опять в большой школе у погоста… нет! Во втором классе! 27 января 1944 года, день снятия блокады, в газете был отрывок из поэмы Ольги Берггольц о шофере, который вез через Ладогу хлеб в Ленинград:

И было так: на всем ходу

машина задняя осела.

Шофер вскочил, шофер на льду.

– Ну, так и есть – мотор заело.

Ремонт на пять минут, пустяк.

Поломка эта – не угроза,

да рук не разогнуть никак:

их на руле свело морозом.

Чуть разогнешь – опять сведет.

Стоять? А хлеб? Других дождаться?

А хлеб – две тонны? Он спасет

шестнадцать тысяч ленинградцев.

И вот – в бензине руки он

смочил, поджег их от мотора,

и быстро двинулся ремонт

в пылающих руках шофера.

Вперед! Как ноют волдыри,

примерзли к варежкам ладони.

Но он доставит хлеб, пригонит

к хлебопекарне до зари.

Шестнадцать тысяч матерей

пайки получат на заре —

сто двадцать пять блокадных грамм

с огнем и кровью пополам.

Строки эти врезались у меня прежде всего в сердце и сопровождали меня всю жизнь. С ними я и к Марии Тимофеевне в кружок поступила – и что ее больше всего удивило, так это то, что никто меня не учил, что я подготовила их сама. А чему удивляться, если всё это я знаю, прошла сама?

Десятилетия спустя я читала его в Петрозаводском обществе блокадников в 1990-е годы, затем в краеведческом музее попросили. А самое главное: благодаря ему мы – петрозаводские блокадники – победили всех остальных, совершавших с нами «блокадный рейд» на теплоходе по Волге. Есть даже фотография, где мы, собравшись все в каюте, поздравляемся с крошечными стопочками в руках.

В четырех километрах от Андрюшино был райсовет и в нем магазин, где года с 1943 эвакуированным и хлеб выдавали, и крупы, а детям даже масло и сахарный песок. И вот однажды мы – неразлучная команда (я и Лариска) – пошли туда, а на обратном пути попали в страшную грозу, немыслимую. Я Лариску на «крякýшки» (закорки) – она держится за шею и сумку с продуктами держит, а я ее крепко держу за ноги, которыми она меня обхватила. И вдруг… навстречу мамочка несется со всякими накидками. Боже мой, Господи!