Дедушка пас скот – кажется, коз и овец, – а бабушка работала огородницей. Уходили они рано, а нам с Лариской (как до войны с Боренькой) оставляли на столике картошечку со сметаной и зеленым луком и по кружке козьего молока (бабушка по-прежнему держала козу). Позавтракав, мы бежали к ней на огород: пытались помогать.
Однажды как-то с вечера она положила передо мной молитвослов и велела утром выучить «Отче наш», грозя тем, что не даст есть, пока не выучу. Ой! Ой! Ой!
Конечно же, я даже забыла о ее наказе. А есть, конечно же, она мне дала, махнув рукой на такую лентяйку.
Помню, как летом 1945 года я собственными глазами видела солнечное затмение. Были мы на колхозном огороде, и вдруг… буквально все почувствовали какое-то необъяснимое беспокойство, начало темнеть, животные забеспокоились, заржали, заблеяли. По мере того, как темнело, всё замирало. Невооруженным глазом было видно, как тень находит на солнце, вот прямо так… В недоумении все уставились на это зрелище, как завороженные. Все были как под гипнозом – не могли шевельнуть ни рукой, ни ногой.
Потом солнышко стало появляться, и на сердце отлегло, как будто все стало оживать. Во как!
Но страшнее всего было то, что бабушка слегла, и однажды утром она мне сказала, что-де сегодня ночью за ней «приходила смерть», над чем я, черствая скотина, только посмеялась. Я узнала, что у бабушка «грудная жаба» – и мне представилось, что, когда бабушка заменила деда на пастбище, она как-то днем вздремнула на камушке, и ей в рот заползла жаба.
На следующий день ее увезли в больницу в Молосковицах на станции. Каждое утро дед к ней ходил (пять километров от деревни). И как-то, придя от нее, он мне сказал, что бабушка просила меня прийти к ней, но… без него.
Естественно, утром я пошла к ней, тем более что с девчонками мы иногда туда в магазин бегали за пряниками. Наша деревня была Старые Смолеговицы, а в километре по дороге к станции были Новые Смолеговицы, где было много дач очень красивых. Я прошла Новые Смолеговицы, дошла до перекрестка, за которым в трех километрах была станция, и… будто меня кто-то остановил, а ощущение добрых намерений и встречи с бабушкой вдруг улетучилось куда-то. Не пойду! И я, не знаю почему, вернулась домой. Не помню. Кажется, дедушка потом пошел.
Наутро следующего дня, как обычно, пошла к ребятам. Где-то к обеду вернулись взрослые и сказали:
– Анна Матвеевна приказала долго жить.
А я не поняла и решила, что она поправляется. Хоть бы мне кто объяснил! И радостно воскликнула:
– Господи! Как хорошо!
Дедушка сразу дал телеграмму нашим. Не знаю, каким образом мамочка умолила не хоронить без них. Бабушку привезли домой и поставили гроб в сарайчике. Там бабушка пролежала дня четыре, а ведь вовсю август месяц – жара. Мамочка говорила, что, выйдя из поезда, она тут же почувствовала запах. Я к бабушке заходила не однажды, но не для того, чтобы попросить прощения или еще что-то, а, как мне кажется, скорее из любопытства, что ли.
Похоронили бабуленьку чуть ли не в самый день приезда мамочки. Отвезли на кладбище тоже километрах в пяти, но с другой стороны деревни: там была церковь. Мы как-то из любопытства туда сходили с Лариской и с одной деревенской девочкой. Пришли мы тогда как раз к причастию. Смотрю, на столике рядом с батюшкой ломаные кусочки батона. Встаем в очередь: Лариска впереди, я за ней. Подходит очередь: ей дают кусочек булочки, а меня останавливают:
