Дорога здесь была уже не дорогой, а скорее узкой лесной тропой, заваленной гниющими шишками и скользкими корнями, которые, словно змеи, выползали из-под земли. Лошади шли медленно, с трудом переставляя ноги. Стало ясно, что продолжать путь в наступающих сумерках – безумие.
Горислав, который ехал чуть впереди, поднял руку, останавливая отряд. Его выбор пал на небольшую, более-менее сухую поляну, немного в стороне от тропы. Место было выбрано с умом опытного лесника. Поляна была окружена плотной стеной молодого ельника, который служил отличным укрытием, но при этом с одной стороны открывался хороший обзор на тропу. А с тыла лагерь был надежно прикрыт крутым, заросшим оврагом, откуда напасть было практически невозможно.
Пока Радомир и Всеволод расседлывали и стреноживали уставших лошадей, привязывая их так, чтобы они могли пощипать редкий мох, Горислав растворился в тенях. Он бесшумно, как рысь, обошел лагерь широким кругом, внимательно осматривая землю, принюхиваясь к запахам, прислушиваясь к каждому шороху. Его не было минут десять, но за это время напряжение успело повиснуть в воздухе. Он появился так же внезапно и тихо, как исчез, и, встретившись взглядом с Радомиром, лишь коротко кивнул: "Чисто".
Развели костер – маленький, аккуратный, из сухих, не дающих дыма веток. В этом лесу большой огонь был бы не маяком, а приглашением для беды. Огонь был нужен не столько для тепла, которого он давал немного, сколько для душевного спокойствия. Его живое, беспокойное пламя было единственным другом в этой глуши. Оно отгоняло гнетущую, всепоглощающую тьму и холод, которые сочились из-за каждого ствола, из-под каждого куста.
Сели у огня. Ужин был скудным и быстрым: жесткое вяленое мясо, которое приходилось долго жевать, и несколько глотков теплой воды из кожаных фляг. Вокруг стоял лес. И он молчал. Это было неестественное, давящее молчание. Ни стрекота цикад, ни уханья совы, ни шелеста мышей в опавшей листве. Ничего. Словно вся бесчисленная жизнь, что кишит в любом лесу, затаилась, выжидая. Словно что-то чужое и страшное заставило ее замолчать.
– Не нравится мне эта тишина, – пробасил Всеволод, и его громкий голос прозвучал в этом молчании неуместно. Он рассеянно ворошил тлеющие угли кончиком своей огромной секиры. Сноп искр взметнулся вверх, в темноту, и тут же погас во влажном, тяжелом воздухе. – Словно мы не в лесу сидим, а в брюхе у мертвого зверя.
– Тишина обманчива, – так же тихо ответил Горислав, не отрывая своего пристального взгляда от непроглядной стены черных деревьев. Он сидел чуть поодаль от огня, чтобы глаза привыкли к темноте. – Лес всегда слушает. Сейчас он слушает нас.
Радомир молчал, но он чувствовал то же, что и его друзья. Беспричинная тревога, что не покидала его с самого Киева, здесь, в этом мертвом лесу, стала почти осязаемой. Она была рядом. Она была этим молчанием. Она дышала ему в спину из-за темноты. Он посмотрел на своих товарищей.
– Дежурим по очереди. Я первый.
Спорить никто не стал. Горислав и Всеволод, закутавшись в свои плащи, улеглись прямо на земле, подстелив под головы седла. Через минуту ровный, могучий храп Всеволода стал единственным звуком, нарушающим тишину.
Ночь опустилась окончательно. Плотная, чернильная, непроглядная. Не было ни луны, ни звезд – небо было затянуто сплошной, низкой пеленой облаков. Единственным островком света оставался их маленький костер, бросавший трепетные, красноватые отсветы на стволы ближайших деревьев. Тьма за пределами этого крошечного круга казалась живой. Она сгущалась, колыхалась, и в ней постоянно чудились какие-то неясные, движущиеся силуэты – игра воображения, уставшего от напряжения. Радомир сидел, положив обнаженный меч на колени, и всматривался в этот мрак, силясь не моргать, борясь с дремотой, которая накатывала тяжелыми, теплыми волнами.
