Справа от него, чуть поодаль, на косматой и невысокой, но выносливой башкирской лошадке, приспособленной для долгих лесных переходов, ровной трусцой ехал Горислав. Он, казалось, был частью этого серого, стылого утра. Сливался с ним. Его плащ неопределенного землистого цвета не выделялся на фоне унылого пейзажа. Взгляд следопыта не блуждал по сторонам, он скользил, методично и внимательно сканируя обочины. Он не смотрел, он читал. Вот свежий, ночной след лисицы, пересекший дорогу. Вот стайка ворон, ожесточенно что-то выклевывающих в пожухлой траве – значит, рядом падаль, а может, и остатки чьей-то трапезы. А вон там, на самом горизонте, поднимается тоненькая, едва заметная струйка дыма – мирный очаг в дальней деревеньке или привал лихих людей, которых лучше обойти стороной? Для него дорога была не просто полосой утоптанной земли, а открытой, постоянно меняющейся книгой, и он читал ее без остановки.
Слева, заставляя землю подрагивать, на огромном коне-тяжеловозе, под стать своему седоку, ехал Всеволод. В отличие от друзей, он не выглядел ни удрученным, ни встревоженным. Скорее наоборот. На его широком лице играла довольная ухмылка. Для него этот поход был избавлением от нудной гарнизонной службы, от замкнутого пространства города. Он вдыхал полной грудью влажный, густой воздух, пахнущий прелой листвой, сырой землей и увяданием, и этот запах свободы был ему по душе. Время от времени он поглядывал на погруженных в себя друзей и добродушно хмыкал в свою рыжую бороду. За его могучей спиной был приторочен не только огромный, окованный железом щит, но и его главное оружие, наводившее ужас на врагов – громадная двуручная секира с длинным древком. Просто носить такое оружие уже требовало недюжинной силы.
Они ехали молча, и молчание это было у каждого своим. У Радомира – тревожным, полным горьких воспоминаний и дурных предчувствий. У Горислава – внимательным, сосредоточенным, полным звуков и знаков, которые слышал и видел только он. У Всеволода – спокойным и предвкушающим. Дорога петляла, уводя их все дальше от обжитых мест. Она была сильно разбита недавними осенними дождями, превратившись в вязкую, чавкающую жижу, в которой лошадиные копыта тонули по самое стремя.
По сторонам тянулись безрадостные, унылые пейзажи поздней осени. Бесконечные, почерневшие от сырости поля, где из земли торчали лишь редкие, гниющие стебли неубранного проса – свидетельство лени или беды хозяев. Рощи, почти полностью сбросившие свой золотой и багряный наряд, стояли голые и черные на фоне серого неба. Их скрюченные, узловатые ветви тянулись вверх, словно руки утопающих, то ли моля о пощаде перед грядущей зимой, то ли проклиная безжалостное свинцовое небо. Тишина была густой и гнетущей. Ее нарушали лишь монотонный скрип кожаных седел, натужное фырканье уставших лошадей да далекий, щемящий душу крик журавлиной стаи, запоздало тянувшейся на юг.
Во всем – в запахе, в цвете, в звуках – висело неотвратимое ощущение конца, увядания, медленного, но верного умирания природы. Мир засыпал, готовясь к долгому, смертельному сну под белым саваном зимы. И этот путь на запад, в сердце тьмы, казался противоестественным, движением против течения, от жизни к смерти.
К вечеру первого дня дорога увела их вглубь огромного лесного массива. Поля и перелески остались позади. Их поглотил древний, вековой бор. Исполинские сосны, чьи стволы были толщиной в два обхвата, и колючие, раскидистые ели вздымались в небо, почти полностью скрывая его. Их темные, тяжелые кроны смыкались над дорогой, образуя сплошной, вечнозеленый свод. Даже днем здесь царил густой, сырой сумрак, а солнечные лучи, если и пробивались, то лишь редкими, тонкими иглами, которые терялись в толстом ковре из опавшей хвои.
