Лязгнули засовы, дверь открылась, солдаты в шведской форме внесли подсвечники, камера наполнилась светом. Ней успел подумать: «Койка не заправлена, беспорядок», но тут вошел высокий человек в зеленой шинели с золотыми эполетами, рявкнул что-то на чужом лающем языке (шведском?), и солдаты оставили их наедине, закрыв за собой дверь.
Маршалы молча смотрели друг на друга, набычившись, как перед дуэлью. Дуэль? Почему дуэль? С Бернадотом он не дрался на дуэли. Ней давно не видел Бернадота, естественно, с годами лицо Бернадота несколько изменилось, исчезло выражение веселой удали, с которой Бернадот выслушивал поздравления Нея после Аустерлица, а так Бернадот все тот же… Однако цепкая зрительная память подсказывала Нею – странные, нереальные ощущения, – что он встречался с этим человеком в иных обстоятельствах.
Волевым усилием отбросив мистику, Ней начал заранее заготовленную речь:
– Не стыдно ли вам быть на посылках у толстозадого кретина?
– Маршал Ней, – прервал его Бернадот, – у нас мало времени. В саквояже… – как в камере очутился черный саквояж, Ней и не заметил, – вы найдете все необходимое. Быстро сбрить бакенбарды. Быстро переодеться. Надеть парик. А я пока буду громко читать приговор. Не обращайте на него внимания. Действуйте!
«Что это значит?» – хотел спросить Ней, но подчинился напряженному незнакомо-знакомому взгляду.
– «Именем Его Королевского Величества…» – читал Бернадот, уткнувшись в бумагу, что было весьма деликатно с его стороны: Ней не смог бы раздеться перед посторонним человеком.
Маршал Ней облачился в мундир шведского офицера, надел зеленую шинель, темноволосый парик. Бернадот придирчиво его осмотрел, поправил парик, сложил одежду Нея и синюю маршальскую шинель без погон в саквояж, громко прочел последние строчки:
– «…приговаривается к расстрелу. Оный произвести во дворе тюрьмы седьмого декабря тысяча восемьсот пятнадцатого года».
Потом опять рявкнул на чужом лающем языке. Возник шведский пехотинец и, не поднимая глаз, схватил черный саквояж, исчез с ним за дверью.
– Маршал Ней, – сказал Бернадот, – минут через десять за вами придут, выведут во двор и… – тень улыбки замаячила на губах Бернадота, тень улыбки другого человека, – посадят в мою карету. Умоляю, никому не слова. Рта не раскрывать.
За Бернадотом со скрежетом захлопнулась дверь. Лязгнули засовы. Четкий строевой солдатский шаг, удаляясь, глухо резонировал в тюремных стенах.
Перед уходом Бернадот загасил свечи. В маленьком решетчатом окне забрезжило мутное зимнее утро.
Никогда не вспоминал маршал Ней, что он передумал, свой хаос мыслей за эти десять минут в полумраке камеры. И шведского офицера, жестом пригласившего его следовать за собой – и говорившего, говорившего на непонятном лающем языке, а маршал Ней в ответ кивал, будто участвовал в разговоре, и они спустились во двор (тюремная охрана им козыряла!) и сели в большую шестиместную карету с вензелями шведской короны на коричневых лакированных дверцах – все произошло как во сне. Зато каждую ночь – отчетливо, словно наяву, – он видел фигуру приговоренного, в синей маршальской шинели, с белой повязкой на глазах, которого тюремщики вели под руки через двор, и тот еле волочил ноги; и били барабаны, и взвод солдат (французских!) вскинул ружья, а приговоренный стоял у стены, пошатываясь (болен или пьян?), и грянул сухой залп, и приговоренный рухнул, ударившись спиной об стенку, и застыл в скрюченной позе.
