Старуха прищурилась.
– Это, что ли, к Сергею собрался? К чёрному дому?
– Возможно… я не знаю имени. Я по объявлению…
Она покачала головой, будто услышав дурную весть.
– Много лет он там живёт, с тех пор как жена с дочерью пропали. Просто исчезли, – её голос стал тише, почти шёпотом. – Говорят, ушли однажды в деревню… да не вернулись. Как в землю провалились. А потом он с ума начал сходить. То костёр у него на крыше, то свет ночью в лесу мигает, то голоса зовут.
Никита нахмурился.
– А недавно… – продолжала старуха, будто с усилием, – у нас тут двое пропали. Молодые. Туристы. Думали, природу посмотреть. Так до сих пор никто их не нашёл. Лес у нас… не тот.
– Я не боюсь, – коротко сказал он. – Мне просто нужно знать маршрут.
Старуха долго молчала, изучая его глаза, словно проверяя, всё ли в нём на месте. Потом, вздохнув, указала дрожащим пальцем на заснеженную тропу за последним домом.
– Иди по ней. До ручья дойдёшь – там мост. За мостом развилка, сверни направо. Потом старый овраг, у него ёлка кривая. Оттуда ещё с полчаса ходу, и выйдешь к дому. Тропа еле видна, но если внимательно смотришь – не потеряешься.
Никита поблагодарил её, но она не ушла. Стояла, пока он шёл, провожая взглядом.
– Дом тебя пустит… но не факт, что отпустит, – пробормотала она ему вслед.
Он не обернулся.
Ветер поднялся, гнал снег вперёд. Он затянул капюшон, сжал лямки рюкзака и двинулся вглубь – в тропу, которая вела сквозь ветви, как сквозь пальцы чего-то очень древнего.
Снег сыпал беззвучно, как пепел из прогоревшего неба. Тропа быстро становилась не тропой, а догадкой – местами он терял её из виду и ориентировался по кривой ёлке, по старому мшистому пню, по словам старухи, отпечатанным в голове. Ноги проваливались в сугробы, дыхание вырывалось в коротких паровых всплесках, пальцы в перчатках коченели. Время перестало существовать – остался только путь, только лес, только белое безмолвие, в котором он шёл один, как первый человек после конца света.
И всё равно, несмотря на холод, несмотря на усталость, внутри него пылала странная радость. Она была тёплой, безумной и чистой, как у ребёнка, сбежавшего из школы. Никита чувствовал: он вырвался. Он не просто уехал – он вырвался. Из офисов, из пробок, из гудящих ламп и толчеи в метро, из ненастоящих разговоров, ненужных встреч, из города, который каждый день кусал его по кусочку. Здесь, в этом лесу, среди молчаливых стволов, он чувствовал себя легче, чище. Воздух был вязкий, тугой, но настоящий. Он ощущал его каждой клеткой кожи.
Когда он вышел к оврагу, ноги уже не слушались. Он сел на поваленное дерево, утер лоб и достал термос. Пил горячий чай, глядя на лес – и ему показалось, что деревья смотрят в ответ. Не зловеще, а… внимательно. Как зрители, которых нельзя обмануть.
Он встал и пошёл дальше, не торопясь. Время снова стало тянуться – вязкое, как смола. Тропа сузилась, деревья сомкнулись над головой. Но в какой-то момент, почти внезапно, он увидел – между стволами, сквозь тяжёлые снежные ветви, показалось очертание.
Дом.
Он стоял в ложбине, окружённый полукругом сосен, как щитами. Деревянный, тёмный, крыша под снегом провисла, но не обвалилась. Из трубы поднимался тонкий дым – живой, как дыхание. Окна – закопчённые, с деревянными ставнями, частично приоткрыты. Ни забора, ни тропинки, ни фонаря. Только он – и этот дом, словно выросший из земли, как старый зуб.
