Теория мёртвого мира - страница 2

С последним сказанным словом концертный зал разразился пульсацией неослабевающих оваций, превозносящих очередной талант какого-то Бетховена по упаковке звуковых колебаний в цельное произведение.

Когда овации отпели своё время, Виктор Громов медленно, как старикан, поднялся на ноги и принялся неспешно хлопать в ладоши.

Оратор изобразил почтительный поклон, как бы извиняясь, что его гибкость не позволяет ему склониться ещё ниже:

– Большое спасибо, господин Громов.

– Да что вы, – сквозь голливудскую улыбку последовал ответ. – Я лишь подчёркиваю ваше блестящее выступление и тот факт, что блеск – это свойство, доступное многому.

Оратор склонился ещё ниже, демонстрируя ошибочность представлений о нисходящей негибкости его хребта, и поспешно покинул сцену.

Виктор сел на своё место. Последнего из искушённого арьергарда выступающих ораторов не представили их обожателям, хотя тот уже медленно поднимался на театральные подмостки. И Громову этот человек сразу не понравился. На вид ему было лет двадцать. Одет он был в серый деловой костюм, подчёркивающий остроту линий его тела и некую жёсткость, присущую ему даже в состоянии покоя. Поднимался он так, будто бы сцена – эшафот. Ему это прекрасно известно, но он ничего не имеет против. Подойдя к микрофону, этот человек повернулся лицом в зал и, выпрямившись, какое-то время покойно стоял.

– Люди странные создания, – послышался его уверенный голос, который не представил себя сам. – «Мне не нравится теория дарвиновской эволюции», – говорит не затронутая ею дама, будучи при этом в вечернем туалете. «Мне не нравится теория условных рефлексов», – говорит примат, для которого “обезьяна” звучит как комплемент. «Нам не нравятся голые праксиологические факты», – говорит хор церковных мальчиков, для коих “будущее” не менее, чем чудовищное преувеличение. Им, возможно, физика подобно не по нраву, ведь её мир всенепременно мертв в своём физическом бессмертии…

Громов пристально, с робким удивлением на лице смотрел в чёрные глаза человека, которому, похоже, не по нраву всё. Или, вернее, тому всё это равно.

– Процедуры по выпусканию воздуха из человеческого эго отличаются парадоксальной терапевтической ценностью, побочно возникающей в качестве оправдания сосуществования представлений о желаемом мире с миром действительного. Дарвина часто называют первым космологом, но первым биофизиком был, как мне кажется, Жюльен де Ламетри. Он предпочёл душу, сделанную из грязи, «душе глупой и тупой, хотя бы и сделанной из самых драгоценных элементов». Он разрешил “Задачу[4]” Ницше ещё до того, как та была поставлена. Но его, Ламетри, современники с пенсне, оскорблённые низменностью человеческого происхождения, впоследствии скорее «одухотворили материю, чем материализовали душу». И только несколько позднее Иван Михайлович Сеченов компактифицировал многообразие человеческого достоинства в какое-то ничто. Он поставил своё слово в конце предложения, что Павлов увенчал нульмерным заключением.

Но современная наука своей концепцией космологического горизонта с привлечением принципов трансляционной и вращательной симметрии вновь центрирует сознание в центре мироздания, и оно равно количеству созданий в столь многомерном фазовом пространстве состояний. Эфемерное математическое построение, не имеющее никакого физического воплощения, приводит к групповому коленопреклонению перед лицом того безбожного акронима