Теория мёртвого мира - страница 5

Зловонье и нуар его положения обостряли его чувственный дискомфорт. Но существует ли возможность открыть дверь, не прикасаясь к Мандельброту?

Громов сгруппировался и приложился плечом к двери так сильно, что та открылась нараспашку. Дверная ручка оказалось на полу. Виктор, глядя на неё, прошел внутрь. Его взгляд не задержался на убранстве окружающего пространства, но, пройдя на кухню, он-таки увидел перед собой штуку, напоминающую ему стол, и сел на штуку, напоминающую ему стул.

Он продолжительно сидел, и от того не думал ни о чём. В режиме многозадачности этот человек мог разве что ходить в трёх измерениях. Минковский повысил его продуктивность, объявив пространство и время единым четырёхмерным континуумом. Далекоидущее допущение о дополнительно свернутой размерности, сделанное тандемом Калуцы и Клейна, вывело его ментальную обработку параллельных процессов в каноническом четырёхмерном пространстве и времени к тем трансцендентальным высотам, где даже пять пространство-временных измерений уже давным-давно не канон.

Громов прислушался. В помещении, которое он не видел из кухни, им ощущалась какая-то житейская активность. Он слышал шаги, которые со временем звучали всё отчетливее. Когда Виктор увидел перед собой человека, он привычно, будучи абсолютно покойным, сидел, ритмично порываясь встать. Его волнение не возымело никакого внешнего проявления, но послужило эмблемой вторичной новизны того чувства, что он давным-давно оставил позади.

Незнакомец сел напротив Громова, аккуратно положив дверную ручку на стол перед собой.

Виктор впервые видел его вблизи. Плотно сомкнутые губы, застывшие в камне немого безмолвия. Тёмные пряди волос, сквозь которые виднелись чёрные проницательные глаза, сосредоточенные на дверной ручке. И юношеское непроницаемое лицо человека, которого так и не назвать.

– Вас трудно было найти, – претенциозно-осуждающее произнёс Виктор, – вас никто не знает.

Знакомый ему незнакомец медленно приподнял свой взгляд.

– Прошу прощения за дверь, – претенциозно-сожалеюще продолжил Громов. – В коридоре так холодно и там воняет.

Уста черноглазого оставались сомкнутыми.

– Как вас зовут?

– Михаил, – последовал едва слышный ответ. – Азраилов Михаил.

– Господин Азраилов, – произнёс Виктор. – Я в своей жизни редко испытываю эмоции. Особенно положительные. Давным-давно я скатился к уровню утробной аморфности моего ментального существования. Но сегодня что-то изменилось. Внутри. Во мне. Сейчас я серьёзен до омерзения, что само по себе мне совершенно омерзительно. Вами поставленная феерия сама по себе достаточно занимательна. Но она не была бы столь увлекательной, если б не пафос и возня после её апофеоза. И тем не менее, несмотря не всё эпикурейство этого действа, меня не покидает странное ощущение, что произошедшее сегодня событие – это нечто большее, чем скажем скидки на тампоны или купоны на вонтоны. – Глаза Азраилова приоткрылись чуть шире, и Громов это заметил: – Да как же вы не понимаете, я хочу выразить вам благодарность.

– Ну разумеется. Это многое объясняет.

– Субъективная теория ценности… Да? Она совершенно изумительна. Честно, ничего более омерзительного в жизни не слышал… – Громов выпучил глаза. – Мне нравится.

– Ницше когда-то предлагал критерий истины.

– Верно, – подтвердил Громов. – Но у меня есть свой: теоретическое непотребство должно вызывать у меня припадки обратной перильстатики, с чем теория мм… как его… Менгеля прекрасно справляется. В этом ведь весь триумф западной цивилизации. Её становление заключено в отрицании…