Как рыба силясь говорить,
когда уже в лотке сидит —
и пузырятся жабры
у продавщицы от того,
что пенно внешне и тепло
в челябинском базаре,
так мимо их плывёт Миасс
в самом себе и мимо нас,
как Данте к черной Сарре.
Здесь где-то дочь моя живёт
свой тонкий обхватив живот,
свернувший к полой жажде,
в котором свил базар вокзал —
как бы мальки ещё он мал
с ЧЕГРЕСа до Свердловска
Идёт вдоль взвод почти мужчин,
чурек плетётся из корчмы,
с прохладною винтовкой
левей золы, южней берест,
он будет жарить из небес
комедии, из воска
он выплавит свой новый лес,
и земли встанут на дыбы
вдруг ощутив своей судьбы
горизонталь и плоскость.
И кости рыб сожмёт Миасс —
как часть игры – летит КАМАЗ
и ни о чём не просит.
А на руке моей щенок —
как тень в полудне он высок
и спрятан средь колосьев.
И в пустоте идёт Дебил-
Механик-Движитель светил
ДЕБИЛ
Вот я, учитель этих пчёл,
несущих мёд из языков,
как мальвы и пастушки —
они растут в своей среде,
рыдают где-то в сентябре
и умирают просто,
так просто – как старик умрёт,
узнав себя наоборот,
с изнанки и снаружи
гуляя в наволочке он —
уже почти один озон,
а станет ещё уже.
И воздух мягок, будто пруд,
и взвешен, как в исподнем
одет, на мальву, что жуют
прыщавые пастушки,
что мчат ко мне на всех парах —
пристойны, сладки, жутки
Вот я – учитель языков
и ученик их – как коньков
оставленные слепки —
они всё смотрят на меня
и за руки пчёл теребят,
и лижут пальцы редко.
Свобода! – мне кричит старик.
Тут, понимая, что он влип,
он смотрит в гору робко
и всходит [как бы среди вань]
такой худой, что рвётся ткань
у мирового зданья
перехватив дыханья.
СТАРИК:
Я вышел из себя,
как тропы вслед за зверем,
и лесорубы, лес коля,
всё двигались за лесом,
по кругу двигался театр —
введенский с заболоцким
ругались, чайником шипя
в прозрачном отголоске,
и распугали пчёл – они —
шурша, как будто мальвы,
скрывались там, где плыл – как дым —
дебил и номинальный
придурошный, мой славный лес,
в челябинском Париже —
из всех возможных в мире мест
он выбирал, что ближе.
Он выбрал! Выбрал этих, кто
заштопал мир, как саван,
как продавщица дохлых рыб
с искусственным дыханьем.
Нам всем отчаянье дано —
как ложка или вилка,
и спит над миром это дно
и дырка его с крышкой.
Я вышел из себя и шёл
куда глаза, как нитки,
меня вели к скрипящей той
единственной калитке,
где явлен, как бушлат, мне был
отравленный в ночь киник,
и лаял мёд вовнутрь пчелой,
которую мне кинет.
МЁД:
Вот два дебила, солнце вот
пишу письмо наоборот,
куда нас ссылка заведёт,
и заведут детали.
Моя пчела всегда внутри,
но если идиотов – три,
то всё – хана печали
(не надо! – откачали).
О, как скрипел мой медогон,
в руке качая соты, он
до капли был
проявлен,
как бы часы, как часть весов
чьи чаши помню словно рот,
и тёмное молчанье —
