– У моего барина было две страсти – охота и лошади. У него была большая конюшня и псарня, барин прямо души не чаял в лошадях и собаках. Если барин был не в отлучке, либо на охоте, то по целым дням мог быть либо на конюшне, либо на псарне, следил за порядком, чистотой, все ли на месте, накормлена ли вовремя скотина. От нас барин требовал прилежания и усердия. Он больно уж серчал, когда видел какой-нибудь непорядок. Осенью в день память преподобного игумена Сергия Радонежского барин любил ездить на ярмарку в Кузьмичи, которая каждый год проходила там в память упокоенного старца-чудотворца. Как-то барин взял и меня с собой. Ох и славная это ярмарка, гремит на всю округу, народу туда съезжается видимо-невидимо. Чего там только нет – все, что душа пожелает. Барин, бывало, возвращался с ярмарки «разорившись в пух» – гол как сокол, без единого гроша в кармане, но всякий раз с прикупками: то щенка купит, то жеребца или кобылку. А как-то раз привез с ярмарки чистокровного арабского скакуна. Он купил его у какого-то басурманина-турка за огромные деньжищи, аж 50 тысяч серебром заплатил. Заложив под это дело целую деревню с крестьянами. Конь был действительно хорош, стройный и красивый, только уж больно хлипкий, не привыкший к нашему климату, все время мерз и простужался, оттого мы его непрестанно кутали в теплые попоны и кормили его отборным зерном. Мне же барин приказал денно и нощно находиться подле коня, что бы не случилось чего.
«Смотри, – говорил барин, грозя мне кулаком, – шельма, не проворонь коня, не то я с тебя шкуру с живого сдеру».
– Я старался исправно исполнять волю моего барина, неотлучно был при конюшне, да, видать, недоглядел. В одно утро, зайдя в стойло к коню, я увидел, что конь завалился на бок и бьется в трясучке, а из рта его выступает кровавая пена. Я его пытался водой с солью отпоить, но куда там, было уже слишком поздно. Сдох конь, как я ни старался его спасти. Сейчас, когда я вспоминаю об этом, то понимаю, что, видать, кто-то подмешал в корм коню ядовитой травы-белены, видать, со злобы. Барин в ту пору был в отлучке, а когда вернулся, узнал, что его любимый конь издох, пришел в сильнейшее расстройство. «Ты почему, собачье отродье, недоглядел?!» – кричал он, ударяя меня кулаком по мордам. А я что: «виноват, барин, недоглядел», а он еще больше распаляется. Приказал он своему денщику Гришке – здоровенному бугаю, отходить меня по спине арапником. Всю спину мне Гришка в клочья изодрал, после чего барин приказал заковать меня в цепи и держать на привязи в медвежьей яме, словно я дикий зверь, без воды и хлеба. Думал, что Богу душу отдам, – продолжил Авдей свой рассказ. – Хотя, если рассудить, оно было бы и легче – помереть, чем терпеть такую несправедливость над собой.
Рассказал Авдей Аиткулу и о том, что была у него когда-то и семья: жена, детишки, только все они умерли от голода.
– А меня барин решил продать в рекруты. Он со своими людьми обращался хуже, чем со скотиной. Бывало, когда уж больно осерчает и распалится, так мог запороть до смерти. Только я оказался живучим. Вот после того случая и решил я податься в бега. По первому разу я бежал в Польшу. Польская шляхта зазывала нас, русских, обещая вольницу. Но по дороге меня поймали, снова посадили на цепь и держали так несколько дней без воды и хлеба. Потом я бежал снова, но меня опять поймали, продержали месяц в яме на привязи, а затем под конвоем отправили в солдаты. Так я оказался на царевой службе. Служил я кучером при артиллерии, я же сызмальства при лошадях. Еще мой отец служил у отца нынешнего барина форейтором – это когда управляешь передней парой лошадей в упряжке, запряженной цугом – как бы гуськом из четверки или шестерки коней.
