На мраморной полке камина часы-скелетон замерли. Маятник, лишённый импульса, застыл в точке «безымянная минута». Рядом, как преувеличенная капля слёз, лежала монокль-лупа со сколом: граница треснула ровно посередине диоптрии.
Под ногами кресла – крошечная глиняная фигура слепого менестреля, одна из любимых «игрушек вкуса» Серебрякова: миньона разбили, сложили осколки чашечкой, словно пытались собрать песню из тишины.
И всё равно главной деталью была надпись охрой: Я СЛЫШУ ИХ.
Буквы блестели влажно, значит, краску нанесли недавно. При дневном свете она казалась желтком, свёрнутым в тонкие линии-трещинки: рецепт старых мастеров – женить охру на яичном левкасе, добавить каплю чесночного сока, чтобы запах отпугнул жук-кожеедов. Но автор надписи добавил что-то ещё: из сердцевины литер шёл тонкий медицинский дух – нотка карболки.
Волков не прикасался: зрение – его перчатки. Он отступил на четыре шага, встал у двери и заметил под бельмом полированного пола едва различимый росчерк: рука мертвеца тянулась к столу, но остановилась в сантиметре от края. Между подушечкой пальцев и деревом блестела крупинка пыли – смесь золы и крошечного семени. Из садовой липы такое семя не падает: липовые орешки полые, а этот крохотный шарик плотный. Значит, кто-то принёс «семя» извне или с чердака, где сушат травы от моли.
Заметив, Волков напряг память: дворецкий упоминал «мешочек колосков» в мастерской Алисы – она раскладывает их по букетам, чтоб отгонять грибок. Колоски из старых прерий – вместо хлопка впитывают влагу.
Кто-то позаимствовал один колосок, положил в туфлю мёртвому, и потерял зерно по дороге? Или специально обронил, чтобы путь просох. Пока рано решать.
Алису нашли в гостиной; девушка сидела на табурете, колени сжаты, руки в сведённом жесте, будто она держит невидимую чашу. С пальцев стекали капли розово-бурой охры. Челка прилипла к лбу, кожа побледнела до странности. Волков подошёл на два шага, не нарушая их индивидуальную тишину.
– Охра свежая?
Она кивнула еле-е ле. Голос вышел сипло:
– На кистях была сухая. Хотела смыть, но пятна будто липнут сильней.
Он заметил под табуретом нож-скальпель: сталь мутная, как сто лет без полировки. Ручка – бук, потемнелый от масляных морилок. На пятке лезвия тонкая выщербина.
– Ваш?
– Мой. Из наборов реставрации. Но я не помню…
Она запнулась: за словами словно встал поперёк невидимый страж. Волкову показалось, что Алиса слышит шум, не доступный другим: стены, как океан, ропщут у нее в ушах.
Софья бросалась то к девушке, то к своему отражению в тёмном стекле окна: главная роль в спектакле женщины, которая всё время примеряет новое выражение лица.
Павел щёлкал зажигалкой; в железном лязге слышалось: «остался ли газ?». Он избегал смотреть в глаза кому-либо. Задний план принял постуральный портрет – «мужчина в долгу».
Дворецкий стоял, склонив голову, держал поднос – на нём стакан воды и сбежавшая капля: вода дрожала с частотой, которой не было в пульсе рук старика. Дом дышал – он не радовался гостям.
Отступление памяти Алисы – второе
…С тринадцати лет у Алисы была привычка перед сном держать ладонь на доске пола, ища микро-вибрации; однажды ей показалось, что паркет отвечает ритмом сердца. Мать рассмеялась, назвала «поэтом в костюме реставратора». Отец велел не слушать ночь, чтобы не сойти с ума.
Пока судебные фотографы фиксировали сцену, Волков исследовал кабинет. На внутренней стороне подоконника – крошечный зацеп следа обуви. Не каблук, не мужская подошва: что-то лёгкое, вроде балетной туфли. Но там же, на лакированной рамке окна, – росчерк засушенного сока мирры: запах тёплый, пряный, обычно его применяют художники для «старения» трещин, когда изображают кракелюр.
