Работа, по идее, должна была успокаивать, но сегодня даже ритмический скрип шлифовальной пилочки звучал нетерпеливо. Руки двигались автоматически, мысли – бродили меж полок. Она ловила каждый шорох от лестницы и остро ощущала, как трещит внутри дом: внизу, у кухни, скрипела доска, а в коридоре первого этажа, где стоит громадный старый барометр, ртуть плавно катилась вниз, из-за чего стекло тихо царапалось об древесный ободок.
И всё же главное шло изнутри: в сердце, словно мятная искра, таился отпечаток его взгляда – Волкова, – когда он вчера вошёл в мастерскую и не стал задавать лишних вопросов. В том взгляде не было обвинения. Не было и сострадания. Там прятался заледеневший интерес человека, который замечает не поступок, а контур скрытого замысла.
Алиса умела отличать честное внимание от пошлого любопытства. В доме, где каждое проявление жизни становилось уликой, это умение вытягивает детство из-под ног, но иначе – не выжить. Потому от Волкова веяло не опасностью, а тихой угрозой, похожей на потерявшийся внутри дома шёпот: «Я вижу тебя». И она ощущала, как этот шёпот раскалывает её безмолвие на тонкие полосы неведомой правды.
В зеркальной плитке старого комода, что стоял у стены мастерской, отражалась её спина: линия позвоночника казалась угля-серой, как строчка в дешёвой книге, которую много раз перечитывали. Алиса не любила смотреться в зеркала – с детства казалось, что они для неё слишком громкие. Не стеклом громкие, а историей: в каждом отражении чудилось лицо матери, а за ним – слабое колебание комнаты, словно пространство всё ещё хранит ребёнка, растерянного от чужого крика.
Мать звучала в памяти тихим, но настырным акцентом северного города: «Слушай тишину, Лиса. Тишина – книга, где каждое пятно значения важнее слова». В ту страшную ночь – уже почти пятнадцать лет назад – тишина затрещала, как старая плёнка, и потом дочь разучилась понимать мир без шёпота. В минуты, подобные сегодняшней, она угадывала за собою ту же трепетную ломкость стула в мёртвом зале зеркал; похрустывание собственных суставов, когда нервно сжимала ладонь; дыхание – резкое, словно надсадный кашель.
Она открыла альбом: мелькнули быстрые эскизы – контуры женских профилей, чёрно-угольные зарубки, крошечные зарисовки вен с обратной стороны кистей. Затем страницу перевернул холодок памяти – и на глазах оказался последний рисунок, сделанный уже после смерти отца: маленькое кресло у большого камина, оно будто накренилось в сторону зрителя, а по спинке стекала тёплая тень, как жидкое железо. Ни фигур, ни лица, только пустой престол.
Чуть ниже, аккуратно, как подпись к экзаменационной работе, тонким карандашом: «Право быть главным кончается, когда кончается любовь». Фраза появилась в четыре утра, когда сердце колотилось, а мозг отказывался держать мысли внутри.
В момент, когда Алиса ощутила боль в пальцах – так крепко сжимала карандаш, – внизу снова хлопнула дверь. Звук энергичный, нервный. Это мог быть Павел: у него привычка хлопать, чтобы все услышали, – как будто громкий звук вырывает пространство под его контроль. Но в этот раз не последовало громких шагов и ругани. Дверь захлопнулась, наступило глухое молчание.
Алиса соскользнула со стула, спустилась по крутой чердачной лестнице и остановилась на площадке второго этажа, не переходя в коридор: хотелось понять, кто на этот раз приехал без стука.
