Кто-то был здесь в мягких туфлях, прятал следы, но оставил запах мирры. Пахнет сладковато, режет нос.
Внутренний угол стены – маленькая пыльная пластина. Волков дотронулся карандашом: гипс, наложенный поверх более свежего шва. Значит, под обшивкой могла быть ниша.
Но главное – запах железа и слабое шипение камина. Пепел свеж. Кто-то добавил дров уже после смерти. Зачем метать дым? Чтобы очистить запах крови?
Волков записал: «Запах мирры + дым = обряд, не убийство». Дом видел своё первое преступление как спектакль, а кто-то помог.
Ночной диалог ветра и дома – от лица дворецкого
– Сир, дом скрипнул дважды, – шёпотом рассказывал Степан врачу Роткину на следующий день, но до отца. – Я не спал, меня тревожило жаркое сердце у стен.
– Старик, вам мерещится, – сказал доктор и уточил дозу валерианы. Но Степан не пил: у него был свой обет – пить можно только слёзы из коллекции.
Когда следователь закончил первичный осмотр, на улице пошёл первый снег: большие хлопья сползали по стеклу кабинета, и каждый хлопок ветра звучал, как удар взведённого курка. Дом будто набирал дыхание, чтобы крикнуть, но не мог.
Волков, закрывая блокнот, почувствовал – где-то в толще стен трепещет новый звук, не дерево и не камень: это дрожал, как струна, чужой замысел. Он знал: здесь убийство не месть и не грабёж. Это – послание. А значит, автор должен показать вторую страницу.
Он вышел из кабинета, и вслед ему прошуршал голос Алисы:
– Дом слышит всех, кто улыбается слишком громко.
Фраза зависла в воздухе. Волков не повернулся, но мысленно кивнул: «Слышу».
Глава II – «Главная подозреваемая»
Вторые сутки после убийства выдались прозрачными: ночной туман осел на влажной земле и разошёлся, будто и он не хотел задерживаться в саду, где пахло утратой. Солнце выползало из-за крыши хозяйского крыла медленно, кряду окрашивая металл водосточных труб в чужеродное золото. Пауки на балюстрадах застыли, как резные подробности готического фасада, – паутина их блестела хрупкой геометрией, но ветра не было, и сети не дрожали.
Алиса встретила утро у массивного окна чердачной мастерской. Её отражение – побледневшая фигура в старом мужском свитере, с прижатым к груди альбомом для эскизов – растворялось в стекле, как слишком лёгкая акварельная заливка, едва заметная глазом. Ниже аллея лип лежала черно-зелёной массой, сквозь которую без надобности не пробирался ни один луч. Казалось, дом намеренно оставался полутёмным – так удобнее прятать тайные движения тех, кто ещё способен двигаться.
Минуту – может, две – она стояла неподвижно, пока внизу не хлопнула дверь технической пристройки; в тишине звук отозвался резким откосом, как короткая реплика ненужного актёра. Алиса вздрогнула, крепче вжала в ладонь тонкий графитный карандаш и медленно вдохнула. На вдохе почувствовала то самое: слабый привкус охры в воздухе. Он поселился в её обонянии, будто ожог от терпкого вина, и не отпускал с той ночи.
Слишком привычный запах для реставратора – теперь стал маркой проклятия. Она нашла его даже во сне: снилось, будто буквы «Я СЛЫШУ ИХ» написаны на обратной стороне её век и растворяются лишь тогда, когда глаза раскрываются.
Она опустилась к рабочему столу, включила настольную лампу без абажура. Свет, бьющий изголовьем, был холодным, почти больничным, он расщеплял пыль в воздухе на маленькие искры, но не грел. На столе лежал подрамник – не старый, но уже повреждённый временем бросовым холст; Алиса подбирала к нему новый слой грунтовки, подкрашивала белило крошечной щепоткой цинков. Всё до полутона: если переборщить, живопись задохнётся, если экономить – появится бледное пятно, которое неизбежно выдаст подделку.
