До уха донёсся голос Софьи – обрывок фразы, пропахший сладким парфюмом: «…понимаете, всё в порядке, только атмосфера…» Её собеседник отвечал редкими, жестяно-короткими «угу», будто соглашается, но не слушает. Может, полицейский патруль. Может, адвокат.
Для Алисы эти голоса смешивались в каше: мать-мачеха, сводный брат, советчик-врач – каждый говорил разными словами, но звучал одинаково. Слова были скорлупой, в которой прятали панический страх: главное – не дать дому растрескаться. Степан же, наоборот, стал бесшумен до ужаса. Обычный шелест его обноски – даже он затих. Иногда Алиса боялась, что дворецкий исчезнет вместе с каменной лестницей, оставив огромную дыру в привычном порядке.
Она постояла в тени, слушая: чем тише были чужие голоса, тем отчётливее отзывался дом – короткими щелчками ржавчины, скрипом поеденной жучком балясины, дряблым вздохом деревянной двери в гостиную. На самом деле это не мебель стонет: это воздух ходит по пустым лёгким особняка, как старческий хрип.
Наконец услышала новое: шаги совершенно иные – не уверен-жирный ритм Павла, не каблуки Софьи, и точно не порхающий такт доктора Роткина. Медленные, тягучие, будто человек мерит расстояние не ногами, а взглядом. Алиса завела в себя тихую догадку: Волков. Почему-то сердце ответило скачком, острым, как у ребёнка, который увидел учителя в дверном проёме: урок начался, тетрадь не готова.
Она вернулась к себе, успела снова включить лампу и сделать видимость занятости – до того, как ручка двери мастерской едва повернулась. Не до конца, лишь символически: знак вежливости.
– Можно?
Голос суховатый, низкий. Она кивнула, не отвечая словом.
Волков вошёл – как обычно, ничего не трогая и не заслоняя свет спиной. На нём серое пальто, воротник поднят, влажная кромка подола говорит о росе в саду. Он стоял в проёме, пока Алиса раскладывала кисти: длинная коза, плоская щетина, тончайший лайнер. Подумаешь, случайность: щетина дрожит в руке – видит ли он это?
– Хотел узнать, – произнёс он, не сводя взгляда с подрамника, – какими препаратами вы обрабатываете старую краску. Мне нужен список.
Он говорил ровно, без командного тона, – как архитектор, спрашивающий у каменщика сорт извести. Алиса ещё в детстве заметила: спокойный голос иногда страшнее крика, ведь крик можно проигнорировать, а спокойную просьбу – нет, она врезается и требует точности.
– Обычный набор, – ответила тихо. – Натуральный лак, пероксид, иногда сырое масло.
– Охра?
– Для заглушки. Светлого тона. Старее – не использую.
Волков прошёл к стеллажу, ощупал глазами банки с пигментом. Остановился на углу верхней полки, где стояла облупленная фарфоровая чашечка: внутри – комковатая сухая субстанция ржаво-красного. Алиса увидела, как он едва склонил голову.
Охра. Как на стене кабинета. Но такая охра не сыпучая – она липнет к перчаткам. Это старый порошок, давно протухший, тяжёлый, как сырая земля после дождя.
Он не взял чашку, лишь провёл пальцами над краем. Затем перевёл взгляд на тушку старого фонаря возле мольберта – лампа стояла выключенной, но край её оплавленной ручки блестел… будто на нём недавно расплавился парафин.
Алиса почувствовала, как внутри поднимается жгучая тревога: всё в комнате – каждый пятнышко клея, каждая занозина – может стать уликой.
Волков ещё минуту осматривал помещение, не задавая больше вопросов. В конце лёгкой паузы повернулся к ней, и на лице мелькнул почти неуловимый жест сочувствия – или предостережения.
