Ответа не нашлось, зато пришло странное ощущение, что её собственное молчание перестаёт быть защитой. Молчать можно, только если никто не хочет услышать. Теперь желания стало слишком много.
Она взяла чистый лист, сделала первую линию: прямая, косая к горизонту. Добавила вторую – параллельную. Две линии сходились в перспективе, образуя коридор – длинный, гулкий. В конце коридора нарисовала дверь, а на двери трёхслойную печать: «Истина». Слово получилось слегка кривым, рука дрожала.
Алиса улыбнулась невесёлой улыбкой: недаром отец говорил, что в одном слове можно утопить биографию. Ещё же мать учила: «Пиши буквами, будто они живые; чтобы каждая могла дышать».
На этом работа закончилась. Лист лег на пол и остался там: новый кусок немой коллекции образов.
Когда заря окрасила стекло, в доме скрипнула дальняя половица. Может, это Степан начал обход. Может, новые следователи приехали. Но ни один звук не выбил Алису из дрогнувшей задумчивости: внутренний ритм стал медленным, но упорным. Дом шептал – а она начинала слушать вслух.
Где-то внизу сорвался с ветки лист, тихо ударился о крышу теплицы, и на мгновение в воздухе вспыхнул запах сырого дерева. Алиса закрыла глаза: в дереве чувствовалась совесть, которой не было у людей.
Она поняла: если правда и найдётся, то не по словам, а по швам – там, где древесина трескается, не выдерживая чужой тяжести.
И пронеслась мысль-гвоздь: «Следующий треск может быть моим».
Глава III – «Семейный ад»
После похорон особняк словно втянул шею в плечи: высокие фронтоны казались ниже, окна – мельче, а двери скрипели так, будто в петли попала зола. Чёрные ленты, повязанные на львиные ручки входных ворот, развевались неохотно – ветер дул северный, но какой-то усталый. Липы, ещё не сбросившие лист, свисали над дорожкой тяжёлыми прядями; их запах напоминал пересохший мёд и скрипучую смолу.
Внутри всё было переставлено на полшага: кресла отодвинули, чтобы вместить венки; шторы в столовой сменили на пепельные; вазы из голубого стекла перевезли в гостиную, потому что Софья не вынесла пустых столов. Дом привыкал к новому ритуалу: жить без дирижёра и при этом не ронять паузу.
Вдова ходила по коридорам, будто примеряя архитектуру к собственной роли. В чёрном крепдешине, c чуть слишком открытыми ключицами, она выглядела трагической актрисой из провинциального театра, играющей Антигону в стране, где о греческих мифах вспоминают только на экзаменах. Дневные визитёры: нотариус, двое адвокатов, дама из благотворительного общества – приём шёл в библиотеке. Софья клала руки на колена, касалась запястьем белой кружевной салфетки и говорила о «необыкновенной утрате» так ровно, что слова крошились, как мел.
Вечером она закрывалась в спальне, но света не гасила: через щель под дверью сочился янтарный прямоугольник, и по коридору тянуло тягучим ароматом дорогих духов – сладких, будто сваренных из жжёного сахара и измельчённых персиковых косточек. Алиса проходила мимо этой двери как можно тише; ей казалось, внутри бьётся большое ночное насекомое, ищущее выход.
Софья разучилась спать; слуги находили на подносе недопитый ром, мятый номер светского журнала, заплаканную тушь на салфетке. Не от горя – от чего-то горячее: страх потерять контроль и одновременно надежду, что контроль ещё возможен.
Сын-игрок поселился в кабинете для гостей, выходящем окнами на сад. С утра до ночи говорил по телефону: рынки, закрытие позиций, «невыносимые убытки». Голос его дрожал на высоких нотах; каждый раз, бросая трубку, он швырял ручку в стену – на гобелене появилось три пореза. При слугах он изображал вальяжность: закидывал ноги на столик, играл с зажигалкой. Но стоило двери притвориться, как пальцы царапали обивку кресла, а губы беззвучно шептали цифры – напоминание себе, что долг растёт.
