Шерстнев кивнул и вышел, оставив следователей наедине с трупом и его тайнами.
– Ну что, капитан? – Волков повернулся к Петрову. В его глазах уже не было прежней снисходительности, скорее – азарт охотника, учуявшего сложный след. – Ваша «сибирская экзотика» приобретает некоторые объективные черты? Мгновенная заморозка, кристаллизация… Похоже, наш клиент столкнулся с чем-то посерьезнее обычного мороза.
Петров кивнул, глядя на застывшее лицо неизвестного.
– Я же говорил, дело странное. И эти… байки деда… про замороженных духов… – он осекся, поняв, что снова лезет в мистику.
Но Волков на этот раз не стал отмахиваться.
– Духи духами, капитан, но какая-то аномалия здесь явно присутствует. Природная? Техногенная? Надо выяснять. Очень надо выяснять. Кто он такой, этот человек? И что он делал на Байкале? Похоже, ответ на этот вопрос гораздо важнее, чем я думал сначала.
(Часть 8)
Пока Волков окучивал научные институты и тряс армейские чины по своим московским каналам, пытаясь нащупать ниточку к личности замороженного или к возможному секретному эксперименту, Петров занялся тем, что считал не менее важным. Он зарылся в прошлое. Не в большое, официальное прошлое из учебников истории, а в то мелкое, пыльное, забытое прошлое, что оседало на полках областного архива и в подшивках старых газет.
Архив встретил его запахом тлена. Не трупного, нет – тлена бумажного. Миллионы страниц, исписанных выцветшими чернилами и машинописным шрифтом, хранили истории болезней, рождений, судебных тяжб и смертей. Воздух был сухим и неподвижным, пылинки танцевали в редких лучах света, пробивавшихся сквозь грязные окна. Тишина здесь была особенная, не байкальская – глухая, давящая, словно сами стены впитали все горести и тайны, осевшие на этих пожелтевших страницах.
Петров перелистывал старые милицейские сводки, отчеты участковых из прибайкальских районов, подшивки «Восточно-Сибирской правды» за последние тридцать лет. Дело двигалось медленно. Бумага крошилась в руках, записи часто были неразборчивы, сделанные наспех карандашом или выцветшими чернилами. Он искал нечто похожее на их случай: странные смерти на льду, необъяснимые исчезновения, упоминания о людях, найденных замерзшими в неестественных позах.
Часы текли вязко, как смола. Спина затекла, глаза слезились от пыли и напряжения. Он просмотрел сводки за пятидесятые – годы послевоенной неразберихи, когда люди пропадали часто, а причины смерти не всегда расследовались тщательно. Ничего похожего. Сороковые – война, эвакуация, не до странных смертей на Байкале. Он уже начал думать, что Волков прав, и все эти предчувствия и дедовские байки – лишь плод усталости и воображения, игра разума в этом краю легенд. Может, просто несчастный случай, осложненный какими-то аномальными погодными условиями?
Он почти сдался, решив перекурить и переключиться на что-то другое, когда его взгляд зацепился за короткую заметку в ветхой подшивке районной газеты «Байкальская Заря» за… да, за 1938 год. Мелкий шрифт, неказистый заголовок: «Трагедия на льду».
Заметка была короткой, всего несколько строк, затерявшаяся между отчетом о надоях и новостью о разоблачении очередного «врага народа». В ней сообщалось об охотнике-промысловике из села Турка, не вернувшемся с Байкала. Позже его тело было найдено вмерзшим в лед «в нескольких верстах от мыса Ухан». Знакомое название.
