Был лишь один человек, кому было позволено шуметь и крепко выражаться в этом доме без последствий, – это Иринин отец. Делал он это редко, но метко. Его громовой голос, разносившийся под высокими потолками комнат, казалось, был слышен далеко за стенами их квартиры. Никто не смел ему возражать. Он единственный, кто доводил Ирину до слёз.
Обычно она слушала его молча, плотно сжав свои тонкие губы, но очень быстро из её зелёных глаз начинали капать большие прозрачные капли. Заметив их, отец замолкал, подходил к Ирине и клал ей на голову свою огромную, натруженную ручищу.
– Дочка! Ну ладно тебе, я ж ишь любя… Ну кто тебе, кроме бати родного, всю правду в глаза скажет?.. Молчишь? Потому что знаешь – никто!
И через несколько минут молчаливого всхлипывания Ирины вопрошал: «Ну прости ты меня, дурака старого?! Э-эх!» – И Антонина слышала, как дядя Коля в пороге одевает свою куртку и, не попрощавшись, выходит за дверь.
Но чаще всего он просто молча приносил и складывал в холодильник продукты, и иногда подолгу беседовал с Антониной.
– Хорошая ты девка! – говорил он. – Ты мне так мою Галку-покойницу напоминаешь, Царствие ей небесное! Голос такой же тихий, ласковый у неё был, как у тебя.
От слова «покойница» Антонина всегда вздрагивала. А дядя Коля продолжал:
– Обижал я покойницу, каюсь… Раза два бил, дурак этакий! А когда погибла она, для меня свет будто померк. Понял я, какая душа, чистая да добрая, со мной рядом была, да терпела меня… И, понимаешь, как в жизни-то бывает: про огород, да про курей и коров все разговоры у нас были, а самого главного я так ей и не сказал…
Рассказ свой дядя Коля прерывал тяжелыми затяжными вздохами. – А знаешь, в день, когда ей погибнуть, я утром провожать её вышел. Она по двору всё бегает, то корову выгнать, то поросятам дать… Я смотрю на неё, и сердце вдруг как защемит… – При этих словах слёзы брызгали из глаз этого сурового, напоминающего средневекового викинга, грозного мужчины, и уже со слезами в голосе он продолжал:
– «Я ведь никогда ей не говорил, как люди-то выражаются – „люблю“, да всякое там такое… А тут захотелось прям рявкнуть на неё, да так, чтобы вёдра у неё из рук повыпадывали, обнять её, чтобы каждая косточка захрустела, и целовать, целовать… А я просто смотрел как дурак на неё, и ничего ей тогда не сказал».
Он продолжал вытирать большим кулаком свои горькие слёзы.
– А не стало её, – как будто и меня не стало… Детишек вот доращивать надо было, а иначе я бы…». Но немного погодя, когда слёзы высыхали, он принимался шутить: «Эх, Тонечка! Где мои тридцать то годочков?! Женился б я на тебе не глядя»!
Антонина смотрела на пожилого, очень крупного мужчину, и хмыкала себе под нос. Зимой и летом дядя Коля ходил в сапогах и темной фланелевой рубахе синего цвета, да в легкой демисезонной куртке, которая снималась только в самую жару. Ирине часто было некогда стричь отца, и делал он это, вероятно, сам – то ли из страха перед парикмахерской, то ли из сущей экономии. Волосы его торчали в разные стороны клочками, как у сказочного лесного героя. Голос его был под стать фигуре, – тихо разговаривать он не умел. Антонина не раз, идя по улице, слышала издалека громогласную ругань в адрес его любимых Жигулей, которые почему-то никогда не хотели то замыкаться, то открываться, то заводиться. Дядю Колю она могла и не видеть, но его голос узнавала всегда.
